По сути, культурная революция началась сразу после прихода большевиков к власти. Битва с неграмотностью, беспризорностью, борьба за изменение менталитета громадной крестьянской страны – сверхзадача, которая объединяла как представителей старой интеллигенции, так и радикальных большевиков. Пожалуй, именно здесь мы можем наблюдать общественный консенсус. Бердяев был неправ, когда писал, что «ненормальным, болезненным является то, что приобщение мacc к цивилизации происходит при совершенном разгроме старой русской интеллигенции» (30). Да, интеллигенция была преизрядно потрепана в пробужденной ею революции и Гражданской войне, деморализована и во многом оттеснена от руководства процессами, но именно в вопросе культурной революции между властью и интеллигенцией существовало согласие, и интеллигенция вполне могла найти себя в новом государстве, делясь своими знаниями с народом.
Однако, если интеллигенция видела в образовании народа необходимое условие принятия современной западной цивилизации, то большевики – лишь необходимое средство овладения западными технологиями и приучения людей к производственной дисциплине. Например, активно пропагандировалась необходимость пунктуальности в быту и работе, в чем особенно преуспела легендарная «Лига Времени»
[165]. Её целью была научная организация труда и досуга, агитация за «коммунистический американизм». Члены Лиги («эльвисты») боролись против опозданий, затяжных перекуров, заседаний и др. форм растраты времени. Те же Ильф и Петров не мыслят социалистического пути своей страны в изоляции от научно-технического прогресса, от автомобилизма и небоскребов, от авиации, кино и спорта, от романтики изобретений и рекордов. «Эта ориентация на динамическую цивилизацию Запада… сопровождается насмешливым отмежеванием от избяной, сермяжной Руси и от “таинственной славянской души” с ее традиционными (по мнению этих писателей) атрибутами: самокопанием, богоискательством, ленью и т. д.» (31). По сути – патриархальной и ненужной.
«Коммунистический американизм», то есть овладение высотами индустриальной цивилизации, надолго стал символом неудержимого желания новой страны «догнать и перегнать» ведущую экономику Запада. Сталин в 1932 году прямо говорил: «Мы хотели бы, чтобы люди науки и техники в Америке были нашими учителями, а мы их учениками» (32). В свою очередь, экономическая гонка за лидером ставила новые задачи и перед искусством, поначалу даже поощряла модернизм. В искусстве отмежевание от дореволюционной эстетики старой России проявлялось порой в совершенно необычных, даже вызывающих формах – от оформления кухонной посуды до массовых мероприятий (например, траурный венок на похоронах Маяковского был сработан из молотов, маховиков и винтов). Достижения советского модернистского искусства известны во всем мире.
Активно внедрялись и новые формы быта, неслыханные тогда для нашей страны, вроде системы общественного питания. Первая фабрика-кухня, оснащенная новейшим заграничным оборудованием, открылась под эгидой Нарпита в 1925 году в Иваново-Вознесенске, вторая – в 1927 году в Нижнем Новгороде, третья – на Днепрострое. В печати пропагандировалась большая пропускная способность фабрик-кухонь, отмечались свет, чистота, обилие бытовой техники.
Несомненные достижения подпитывали реальный энтузиазм народа. Что, в свою очередь, давало власти возможность инициировать массовое «движение ударников». Ударники – это и осязаемый образ передового рабочего, и наглядное доказательство, что самые дерзкие мечты большевиков реализуемы, и новая элита рабочего движения выдвинута не прошлыми революционными заслугами, а самой жизнью. М. Кольцов: «В самой гуще партии и страны действуют эти люди, развернувшие сверхамериканские темпы социалистической стройки» (33). И снова сравнение с далекой Америкой. Мы настойчиво ввязывались в виртуальное состязание с самой экономически развитой державой мира, и от исхода титанического состязания во многом зависела, в глазах общественности, правота или – наоборот – напрасность принесенных народом жертв.
В условиях карточной системы (а порой и голода), при нехватке всего самого необходимого, в условиях диктатуры довольно хамской власти, советских людей поддерживало сознание высокой миссии, которую история им доверила во имя грядущих поколений. К. Чуковский: «…много гнусного, много прекрасного – и чувствуется, что прекрасное надолго, что у прекрасного прочное будущее, а гнусное – временно, на короткий срок. То же чувство, которое во всем СССР (выделено мной – К.К.). Прекрасны заводы Грознефти, которых не было еще в 1929 году, рабочий городок, река, русло которой отведено влево (и выпрямлено не по Угрюм-Бурчеевски). А гнусны: пыль, дороговизна, азиатчина, презрение к человеческой личности» (34).
Ну и, конечно же, гнусна была нищета основной массы населения, особенно резко контрастировавшая на фоне комфортной жизни элиты. На ХVII съезде Сталин заявил: «Незачем было свергать капитализм в ноябре 1917 года и строить социализм на протяжении ряда лет, если мы не добьемся того, чтобы люди жили у нас в довольстве. Социализм не означает нищету и лишения…» (37) Это было сказано буквально сразу после грандиозного голода 1933 года. То есть вопрос «хлеба насущного» являлся не отвлеченной метафорой, а аксиомой выживания миллионов людей – либо краха самой советской системы.
V
И большевики с присущей им решимостью и жестокостью принялись за дело – обтесывание чуждого им народа-мужика. Понятно, что шоковая перестройка многовековых устоев сельской жизни вызвала, не могла не вызвать, тектонические процессы – от массового бегства селян в город (и создание трудовых резервов для индустриализации) до чудовищного голода (сломившего сопротивление недовольных). Но, когда после страшных испытаний страна начала приходить в себя, колхозная система все же заработала. Один работающий землепашец производил в 1938 году на 70 % больше зерна, чем в 1928-м (36). Жить стало сытней.
Особенностью земледелия в наших широтах является чрезвычайная краткость периода, пригодного для сева и уборки урожая – от четырех до шести месяцев. «В Западной Европе, для сравнения, – рассуждает видный американский историк Р. Пайпс, – этот период длится восемь-девять месяцев. Иными словами, у западноевропейского крестьянина на 50-100 % больше времени на полевые работы…» Пайпс совершенно справедливо утверждает, что российская география не благоприятствует единоличному земледелию… климат располагает к коллективному ведению хозяйства (37). Это очень важное замечание, которое подчеркивает как жизнеспособность традиционной крестьянской общины в Российской империи, так и ее новую форму в виде колхозов.
Итак, колхозы заработали, и современники сразу отметили улучшение продовольственного снабжения, прежде всего, отмену карточной системы. Теперь, имея деньги, можно было купить разнообразные кондитерские и молочные товары, хлеб, мясо, рыбу. «С фотографической точностью я помню цены тех далеких довоенных лет, – рассказывает академик И. Шкловский. – Кило чайной колбасы 8 р., сосиски 9,40, сардельки 7,20, ветчина 17, сливочное масло 17,50, икра красная 9, кета 9, икра черная 17, десяток яиц 5,50. Кило черного хлеба 85 коп., кило серого 1,70…
