“Выставка служебных собак и собак, уцелевших при блокаде”… Собак, переживших блокаду, было, кажется, пятнадцать – маленькие, отощавшие дворняжки; их держали хозяйки – тоже маленькие, высохшие старушки, которые делились со своими любимцами голодным пайком…» (47).
Только война отрезвила европейцев, да и то – не всех и не сразу. Немецкий солдат, сложивший свою голову в боях против Красной Армии, Вилли Вольфзангер с удивлением пишет в своих дневниках: «Харьков. Война снова раскрывала нам глаза на все произошедшее в России. Мы видели солидные постройки, роскошные административные здания и казармы наряду с маленькими домиками, которые прятались в тени вокзала, разрушенные здания… Но о жизни этого народа мы почти ничего не знали, разве что по книгам русских писателей, и не могли понять его душу. Мы курили махорку и пили лимонад, питались местными продуктами, жили в русских квартирах. Но это не придавало нам знаний о народе… Например, о том, что война не позволила русским завершить то, что они планировали. Война только усиливала нашу неосведомленность» (73).
Непонимание рождает жестокость – и вчера, и сегодня. Я не хочу сказать, что мы добрее или лучше других людей земли, но технологичная, конвейерная жестокость все же не в характере нашего человека. Отчасти «виной» тому и та самая крестьянская сущность, которую никак не удается вытравить, несмотря на коммунизации, индустриализации и приватизации. Отсюда исходит представления о том, что необходимо человеку, что желательно, а что – лишнее, суета сует. В ходе революции и разрухи этот проект стал суровым и аскетичным. Носители «ненужных» потребностей были перебиты, уехали за рубеж или перевоспитались самой реальностью. На какое-то время в обществе возникло «единство в потребностях».
Но по мере того, как жизнь входила в мирную колею и становилась все более и более «городской», узкий набор «признанных» властью потребностей стал стеснять, а потом и угнетать все более и более разнообразные части общества. Для них комфортный Запад стал идеальной, сказочной землей, где их ущемленные потребности уважаются и даже ценятся. А. Зиновьев, «Нашей юности полет»: «…мы мечтали как о сказочном богатстве о том, что потом стало будничным явлением убогой советской жизни. Поразительно, обретя некоторый минимум житейских благ, который нам казался верхом мечтаний, советские люди утратили надежды на райское будущее. Лишь много лет спустя я понял, что это есть общее правило общественной психологии: рост благополучия порождает рост недовольства своим положением и неверие в будущее общество изобилия. Именно улучшение жизни в послевоенное время убило идеологическую сказку коммунизма, а не чудовищная бедность тех лет» (48).
Ну и, конечно, одиночество интеллектуала в стране победивших простолюдинов, то есть органически чуждого ему народа. Профессор из Оксфорда Исайя Берлин, специалист по Толстому, Тургеневу, Герцену, посетил в 1945 году Ленинград. Был и у Ахматовой, которая читала ему свои стихи, вплоть до «Реквиема». Анна Андреевна обозначила «рубеж» между собой и гостем, сказав: «Вы приехали оттуда, где живут люди…» (49) Показательная фраза. Там живут «люди». Если там «люди», то кто здесь? Фраза сказана классиком отечественной словесности и задолго до публичной травли поэтессы. Либеральный, западнический подход к решению проблем с крестьянской закваской страны ужиться не смогли.
Интеллектуалы, которые хотели действовать заодно с Западом, не были врагами своей родины, они хотели быть на стороне «прогрессивного», будучи искренне убежденными: то, что идет с Запада – будь-то капитализм, социализм, либерализм или гомосексуализм – на сегодняшний день наиболее передовое учение в мире. То, что противоречило импортной доктрине, осознавалось ими как архаика, отставание и трагедия Родины. Апокалипсические настроения легко переходили в истерику. Н. Мандельштам: «…мы вступили на колею бесповоротной гибели. Одному, может быть, отпущен еще час, другому – неделя или даже год, но конец один. Конец всему – близким, друзьям, Европе, матери… Я говорю именно о Европе, потому что в “новом”, куда я попала, не существовало всего того европейского комплекса мыслей, чувств и представлений, которыми я до сих пор жила. Другие понятия, другие меры, другие счеты… есть только сроки до осуществления этого бесповоротного, которое подстерегает всех нас с нашей Европой, с нашей горсточкой последних мыслей и чувств. Когда же придет беспросветное? Перед лицом обреченности даже страха не бывает. Страх – это просвет, это воля к жизни, это самоутверждение. Это глубоко европейское чувство (выделено мной – К.К.). Оно воспитано самоуважением, сознанием собственной ценности, своих прав, нужд, потребностей и желаний. Человек держится за свое и боится его потерять» (50).
Итак, по мнению Н. Мандельштам, задекларированная коммунистами цель – форсированное построение нового общества – это синоним гибели всего, что ей дорого. Страх – вот признак «европейскости», пишет она. И это так! Реальный страх потерять работу, оказаться в нищете заставляет выкладываться на все сто трудяг-европейцев, фильмы ужасов приносят миллионные доходы создателям, трагические новости определяют сенсационность материалов СМИ. Культ страха и смерти во многом формировал идеологию «Третьего рейха», а ирреальный страх перед «советской угрозой» десятилетиями помогал европейцам идентифицировать себя как носителей единой цивилизации, поклонников общих ценностей.
Со времен Энгельса и Гитлера мало что изменилось в восприятии нас рядовым западноевропейцем. И сегодня на взгляд западного обывателя – русские (в широком смысле слова) не вполне люди. Знаменитая песня Стинга о том, что «русские тоже любят своих детей», в свое время произвела фурор именно потому, что ранее предполагалось, будто у этих «коммунистических марионеток» и чувств-то человеческих быть не может. Фил Эспозито (легендарный капитан канадских хоккеистов-профессионалов) вспоминал, какое отвращение и презрение вызывали у него «комми» – советские хоккеисты, которых канадцы не считали за людей. Примеров можно привести десятки. Вопрос не в государственной организации 1/6 части суши, то есть бывшего СССР (с коммунистами Китая Запад прекрасно находит общий язык), а в цивилизационной принадлежности здешних народов. Любая цивилизация на наших просторах, отличная от представления Запада о цивилизации, будет восприниматься им в штыки – как соперник, как конкурент, как обладатель богатств, которые нужны на Западе. А значит – как потенциальный объект колонизации или противник. Противостоять же совокупной индустриальной мощи Запада крайне сложно.
Однако, вооруженный «передовым учением» марксизма-ленинизма, СССР вызов принял. Сначала на уровне промышленной гонки, а в послевоенные годы уже как новая сверхдержава. Здесь сыграла роль не переоценка своих сил или эйфория после выигранной войны, но реальная внешнеполитическая обстановка и жесткая необходимость. А именно – совершенно неприкрытая угроза со стороны США, опираясь на атомную монополию развязать новую войну, которая привела бы наш народ к полному физическому уничтожению. Решимость Запада массово уничтожать мирное население была наглядно проиллюстрирована бомбардировками Дрездена, Хиросимы, Нагасаки. И нашему народу была еще памятна звериная жестокость пришедших с запада разноплеменных захватчиков во время только что закончившейся войны. Когда появился новый противник, вооруженный сверхмощным атомным оружием, необходимость дальнейшей мобилизации ресурсов для самообороны являлась для большинства людей вполне очевидной.
