Валютные поступления, а вместе с ними и возможность скрывать от народа неэффективность руководства партийной номенклатуры, исчезают вместе с мировым падением цен на нефть. В 1986 году страна потеряла на этом валюты на 13 млрд. советских рублей и еще 9 млрд. рублей из-за водки, пресловутого «сухого закона». Ситуация окончательно вышла из-под контроля. Черняев цитирует заместителя министра финансов СССР: «Положение хуже, чем во время войны, так как тогда приходилось снабжать только города, а теперь – и деревню. Отовсюду идут требования и просьбы ввести карточки, но этого невозможно сделать не только по соображениям политическим, но и потому, что на это не хватит продуктов».
Разрушение основ народной жизни в эфемерной гонке с Западом не прошло даром: казалось бы, безграничный резервуар трудовой силы российской деревни оказался истощен. Урбанизация навсегда увлекла в город миллионы крестьян. Вымер «мужик», тот самый пресловутый «Каратаев». В стране уже не было достаточного прироста населения, чтобы экономика росла без роста производительности труда, да еще и при таких экономических потерях. Зав. отделом машиностроения ЦК Фролов докладывает: 800 000 станков стоят, так как нет станочников. Прирост рабочей силы в 1970-е годы насчитывал 9 миллионов человек, в 1980-х – миллион. При этом число занятых грубым ручным трудом только увеличивалось.
Видимые успехи режима, поддерживаемые все более архаизированной пропагандой (на фоне ежедневной нехватки необходимого для миллионов рядовых граждан) уже никого не вдохновляют. Номенклатура предложить эффективных рецептов выхода из кризиса не может и тяготится существующим положением вещей, а интеллигенция давно желает вырваться на оперативный простор и жить по западным стандартам. Необходимо только было узреть «высшую справедливость» в очередной революции и найти, таким образом, ей нравственное оправдание. Она – избавление от «страданий народа».
IX
Утрата российской деревни – трагический лейтмотив литературы т. н. «деревенщиков». Да и тех, кому не просто не чужда российская провинция. «Я не дурак, я понимаю, есть еще на свете психиатрия, есть внегалактическая астрономия, все это так! Но ведь все это – не наше, все это нам навязали Петр Великий и Дмитрий Кибальчич, а ведь наше призвание совсем не здесь, наше призвание совсем в другой стороне!» – взывает к нам Венечка Ерофеев.
Чувствовали ли среднестатистические достижения Советской власти горожане, которые сравнивали свой уровень жизни уже не с советскими прошлым, а с западным настоящим?
[174] Безусловно – нет. А вот разруха в деревне, в сакральной ценности которой их убедила прекрасная литература «деревенщиков», как раз в глаза бросалась.
К концу 1980-х картину разрушения основ с ужасом увидели и равнодушные к деревне, как бы прозревшие, западники-горожане: «Деревни разрушены, опустошены, сожжены, растащены, брошены… – сокрушается Э. Рязанов. – Есть села, где нет воды, нет колодцев… Почти в каждой деревне – руины прекрасных некогда церквей… Сколько нужно приложить стараний, чтобы так расправиться с собственной деревней, с собственным народом, с собственной архитектурой» (76). Ради пресловутого «догнать и перегнать», ради необходимого «щита Родины», ради погони за идеологической химерой мы угробили ту самую почву, которая веками взращивала неисчерпаемую, казалось, мощь государства. А принятая в 1980 году «Продовольственная программа» официально констатировала: отныне село как неисчерпаемый резерв не существует, истощено. Нарастающие проблемы с продовольственным снабжением страны донесли эту истину до каждого гражданина страны. Ю. Нагибин: «На другой день познакомились с Костромой… В магазинах – серая ливерная колбаса, из-за которой убивают, сыр (!), овощные консервы, супы в стеклянных банках с броской надписью «БЕЗ МЯСА», какие-то консервы из загадочных рыб, которые никто не берет. Есть еще «растительное сало», помадка, пастила и сахар. Остальные продукты в бутылках: водка и бормотуха» (78).
На стремительную, наподобие 1930-х годов, модернизацию жизни не имелось сил – потенциал рабочей силы из села исчерпан, а на удовлетворение растущих требований всего городского населения не было средств, за исключением короткого периода 1970-х годов, когда в страну на некоторое время хлынул поток нефтедолларов
[175]. Качественное, то есть более современное или модное, было родом с Запада. Вопрос его распределения или добычи стал основой борьбы за цивилизованный образ жизни нового горожанина, его имидж в глазах окружающих, его социального статуса. Фактически официальная мода на «заграничное» проникла во все просвещенные слои общества, хотя, и довольно часто, это был не вопрос просто престижа, но элементарного качества. Ф. Чуев: «…Молотов стал хуже слышать и говорит, что попросил в “кремлевке” достать ему слуховой аппарат. Ему сказали, что наш не годится, лучше заграничный, а для этого надо дать взятку…» (79).
Хроническая болезнь, десятилетиями провоцируемая недостатками отечественного производства, вышла из-под контроля. Взятки, чтобы достать импортный дефицит, взятки, чтобы выехать за рубеж… Взятки (то, что платят за желаемое) верный индикатор – «там» жить лучше. Не разбираясь, что «лучше», какой ценой «лучше» – вообще, «всё лучше». Витрина западного мира предлагала красивую картинку, и мы восприняли ее как истину в последней инстанции. Ибо другие «истины» уже прочувствовали на собственной шкуре.
Э. Лимонов: «Перейдя на терминологию капитализма, они незаметно для себя перешли и на практику капитализма». От экономических теоретических выкладок харьковского экономиста Евсея Либермана
[176] и реформ Алексея Косыгина, то есть попыток спасти все здание социализма, элита перешла к воплощению западных стандартов исключительно для себя. Автор предисловия к фундаментальной «Номенклатуре» О. Крыштановская описывает идеального мужчину в тогдашнем понимании либерально настроенной интеллигентной девицы: «Шел 1981 год. Он только что вернулся из загранкомандировки, по-заморски одетый, благоухающий ненашенскими духами, полный МИДовского снобизма и иронии к “совку”» (82). Очень скоро они, «полные иронии», придут к власти.
Интеллигенцию измучило страстное желание жить современной западной жизнью, так сказать, быть в курсе дела: от Хемингуэя и «Битлз» до джинсов и сувениров. Духовная свобода смешалась со свободой потребления. О каком чувстве собственного достоинства можно говорить, где «у советских собственная гордость»? Ю. Нагибин: «…вспомнилось, как наши журналисты грабили магазин какого-то еврея возле бульвара Пуассонье. Тюками выносили шубы из заменителей, нейлоновые рубашки и носки, дамские костюмы из поддельной замши и кожи, обувь из синтетики, а платили как за один галстук или майку. А когда мы уезжали из Гренобля, они с корнем вырывали выключатели, штепсели и проводку в отведенных нам квартирах, совали в рюкзаки бутылки из-под шампанского, оборудованные под настольные лампы, отвинчивали дверные ручки, розетки, замки, пытались выламывать унитазы. До этого они обчистили столовую, не оставив там ни солонки, ни перечницы, ни уксусницы, ни соусницы, ни бумажной салфетки» (83). Мародерство – всегда симптом разложения.
