Интеллигенция, к своему изумлению, снова оказалась на привычном месте прислуживающего у стола, за которым пировали все те же лица из социалистического прошлого – комсомольские работники, заслуженные воры и находящиеся с ними в договорных отношениях правоохранители. Только вопросов к строю это мало вызывает. «Приватизация» – как рецепт всеобщего счастья, «эффективный собственник» становится панацеей от всех бед.
В свое советское время Бендер страдал от отсутствия почтения к его капиталу: «Начальник станции не брал под козырек, что в былые времена проделывал перед любым купчиной с капиталишком в пятьдесят тысяч, отцы города не приезжали в гостиницу представляться, пресса не торопилась брать интервью и вместо фотографий миллионеров печатала портреты каких-то ударников, зарабатывающих сто двадцать рублей в месяц». Теперь это в прошлом. Гонки с США закончены, а вместе с ними ушел в прошлое и культ героев труда, вернулся культ денег. Больших планов уже нет. Вдова милейшего академика Сахарова Е. Боннэр успокаивала: «Россия может пpевpатиться в государство вроде Перу или Гватемалы». А что такое Гватемала? Страна с населением 3 млн. человек, где только за 1980-е годы убили без суда и следствия 100 тысяч крестьян. В пересчете на Россию это было бы пять миллионов убитых (102).
В. Кожинов: «В наше время масса “экспертов” твердит, что СССР не являлся «нормальной» страной. Но, даже соглашаясь с такими “приговором”, недопустимо забывать, что, скажем, за последние два столетия именно Россия сокрушила две (а больше и не было) мощнейших военных машины, претендовавших на мировое господство и довольно легко покоривших «нормальные» страны; что Россия сотворила высшие, сопоставимые с чем угодно ценности в сфере литературы, музыки, театра, искусства танца; что она первой в мире вышла в космос, и создала первую АЭС, и т. д. и т. п. Словом, “ненормальность” не помешала России, а потом и СССР, быть одной из величайших стран мира…» (103).
Эту страну, при всех ее недостатках, и предала элита государства. Жертвы народа в 1920-1930-е годы оказались напрасными. Советский Союз умер, а вместе с ним умер и феномен советской интеллигенции. Она хотела свободы, и ее освободили – от ответственности, и от власти. Мудрый Шульгин в разговоре о сущности власти (еще в 1974 году) заметил: «Власть – она одна, и ее, матушку, делить с кем-либо негоже. Слишком драгоценный дар, нельзя было ее распределять по партиям… А многопартийность… да мало ли о чем болтают на перегонах между политическими станциями? Пустые разговоры для простодушных» (104). Ну, что тут добавишь?
Глава 9
С Христом за пазухой
I
Для понимания глубинных процессов, происходящих вокруг, необходимо иметь представление о менталитете народа, о его исконных смыслах, продиктованных самой организацией его жизни. А она определена сложившимися условиями выживания на той или иной территории. Экономическая жизнь народа – в суровых условиях нашей далеко не курортной территории – подразумевает совместные усилия для выживания, коллективизм, как фундамент крестьянской общины. Православие оказалось максимально приспособлено к тому, чтобы стать идеологической догмой, освящающей эти устои, а потому пустило глубокие корни в крестьянской среде. Индивидуализм, личное обогащение, с которым воевали большевики, противоречат не только патриархальным экономическим устоям русской деревни, но и православной церковной традиции.
Хотя христианская религия и социальная религия в начале ХХ века конкурировали в России на одном, как бы выразились сейчас, электоральном поле, они тесно взаимосвязаны. Архетип коллективистского социализма и мечта о грядущем «золотом веке» вышли из раннего христианства, и пропагандировала их определенная секта, называвшаяся «интеллигенцией». Н. Бердяев отмечает в своем труде «Истоки и смысл русского коммунизма» эту важнейшую связь: «Религиозная формация русской души выработала некоторые устойчивые свойства: догматизм, аскетизм, способность нести страдания и жертвы во имя своей веры… Русские ортодоксы и апокалиптики и тогда, когда они в ХVII веке были раскольниками-старообрядцами, и тогда, когда в ХIХ веке они стали революционерами, нигилистами, коммунистами. Структура души остается та же, русские интеллигенты революционеры унаследовали ее от раскольников ХVII века» (1).
В борьбе за новый общественный уклад и нового человека столкновение большевизма и церкви оказалось неизбежно – тоталитарное государство подразумевает единую идеологию. Перед революционерами, самими исповедовавшими принципы коллективизма, стояла задача направить вековые инстинкты народа в нужное им русло. Иначе говоря, воспользоваться духовными ресурсами народа ради достижения конкретных материальных целей.
Политические убеждения человека – это во многом вопрос его веры в то, что тот или иной путь развития страны лучше для граждан и государства. Разумеется, я не говорю о тех политиках, которые меняют убеждения ежеминутно, в зависимости от конъюнктуры, но о настоящих целеустремленных лидерах. Гюстав Лебон: «Социализм, может быть, восторжествует на короткое время, главным образом, благодаря своим проповедникам… Они знают, что толпа ненавидит сомнения, что она принимает только крайние чувства: энергичное утверждение или такое же отрицание, горячую любовь или неистовую ненависть. Они знают, как возбудить и развить эти чувства» (2).
Во многом большевики были именно такими – фанатичными в убеждениях и искренними в вере, что построение коммунизма лишь вопрос ближайшего будущего. Их уверенность передалась народу и породила уникальный феномен энтузиазма строительства советского государства в первые годы его существования. Но реформация заканчивается успокоением, а революция – стагнацией и вырождением дорвавшихся до власти лидеров.
Разумеется, на первом этапе революции полностью разделить народные представления о счастье, «божьем царстве» и перевести их в необходимую власти научную плоскость материализма никаким комиссарам было не под силу. И «народ» в данном случае не значит исключительно некое «дремучее» крестьянство. Рабочий класс (во многом, вчерашние крестьяне) также тысячами нитей был связан с традиционной религией. Например, в 1925 году только 25 % рабочих знаменитого Ижорского завода, близ Ленинграда, считали себя атеистами. А ведь это передовой пролетариат – опора и надежда коммунистов. В 1927 году, то есть спустя десять лет после революции и в разгар антирелигиозной кампании, в таком крупном городе, как Пермь, иконы имели 70 % населения, не менее 30 % совершали религиозные обряды, 22,4 % посещали церковь (3).
Для достижения своих целей Советская власть пошла тем же путем, каким в свое время действовало христианство в эпоху своего проникновения на Русь, смешиваясь с местными обычаями и верованиями, впитывая языческие ритуалы и приспосабливая их под свои нужды. В русле устоявшихся традиций и привычек появлялись новые праздники – «Комсомольское рождество», «Комсомольская пасха» и даже свадьба стала «красной». Вот текст билета на «комсомольскую пасху» 1924 года: «На Фонтанке, 44, в 7 часов в клубе “Старой и Молодой Гвардии” комсомольцы нанесут последний удар по религии. Ты должен быть с нами!». И там же частушка: «Эх ты, яблочко, катись, ведь дорога скользкая, подкузьмила всех святых пасха комсомольская» (4).
