Вошли в моду «октябрины», заменившие прежние крестины. Вместо старого слова «нарекли» появилось новое – «озвездили». На «октябринах», случалось, ребенка зачисляли в члены профсоюза или кандидатом в комсомол, на манер былого зачисления малолетних дворян на царскую службу.
Фанатичные – по сути религиозные – убеждения первых поколений рядовых революционеров-сектантов принимали самые причудливые формы, что великолепно описано А. Платоновым в его «Чевенгуре» и «Котловане». А руководящие коммунисты, набравшиеся опыта во время революции и Гражданской войны, имели уже вполне профессиональное представление о пропагандистской работе. Утрамбовывая страну под необходимую им идеологию, большевики планомерно меняли знаковую и символическую среду общества, переименовывали города и людей. Тоже, между прочим, важный фактор установления новых культурных традиций. Альтернатива старым святцам, та же подсказка малограмотным родителям «правильного» сакрального имени – еще один признак вытеснения церковного влияния коммунистическим. Так, в 1926 году вышел календарь, в котором перечислены рекомендуемые имена для новорожденных младенцев: Троц, Бакун, Луначар, Черныш, Ульян, Солидар, Володар, Лавуа (от Лавуазье), Сен (от Сунь Ятсена), Молот, Рабфак, Проф, Нэп. Для девочек: Протеста, Револа, Декрета, Энгельсина, Совдепа, Металлина, Пролеткульта, Цика. К. Чуковский описывает показательный для тех времен случай: «Подошел к нам М. Ильин. Рассказывает анекдоты. Недавно к его знакомому советскому доктору привезли девочку Марию-Антуанетту (?!!).
– Почему вы назвали ее Марией-Антуанеттой? – спросил он у ее матери.
– А я увидела в календаре строчку: “Казнь Марии-Антуанетты” и решила, что она революционерка была» (5). Так что обряд имянаречения новорожденных из «Собачьего сердца» ни в коей мере преувеличением не является. Более того, девочкам еще достались от Швондера нормальные имена – Роза (в честь Розы Люксембург) и Клара (в честь Клары Цеткин).
Изобретательные Швондеры всех мастей всегда хотели изменить нас на свой вкус. Но суть остается той же – используя устоявшиеся стереотипы и народные пристрастия трансформировать их в новые, необходимые управляющей элите.
II
Христианство в России переживало глубокий кризис еще до революции. Подчиненное положение церкви в отношении к монархическому государству, утеря соборного духа, низкий культурный уровень духовенства – всё это имело роковое значение. Не имелось в Российской империи организующей, духовной силы, могущей сплотить общество вокруг высших ценностей государства. Религия потеряла определяющую роль и в народной, и в интеллектуальной жизни страны. Закат церкви казался закономерным, и только фрондерство части несогласных с Советской властью интеллектуалов да устоявшиеся традиции некоторое время удерживали её в качестве участника послереволюционных процессов. Но «красная» интеллигенция не могла простить церкви её идеологической поддержки белому движению в прошлом, а сейчас религия мешала им монопольно владеть душой народа. Да и церковники испытывали мало симпатий к новому строю
[178]. А значит – неумолимый жребий был брошен.
В середине 1920-х, еще делая уступки народному сознанию масс, крупные церковные праздники числились нерабочими днями и отмечались в большевистской России почти официально. Например, в 1925 году на 18 праздничных дней все еще приходилось 10 религиозных. Однако Советская власть активно продвигала «красные числа» и постепенно переносила акцент на празднование модернизированной частью общества именно своих дат. В списке пролетарских дат, кроме идеологически нейтрального Нового года, тогда значились: День смерти Ленина (22 января), День падения самодержавия (12 марта), День Парижской коммуны (18 марта), Дни Интернационала (1–2 мая), Дни Пролетарской революции (7–8 ноября). Все они, как правило, отмечались массовыми демонстрациями рабочих. Одним из важных направлений работы также стало отваживание народа от Воскресения, основного церковного дня недели. Пример лозунга, увиденного в Москве французским путешественником: «Все за непрерывную рабочую неделю! Упраздним воскресенье – день попов, пьяниц и лентяев!» (6).
Менялся строй, властная элита, общественные отношения… Церковь в ее старом понимании являлась мощнейшим тормозом задуманных преобразований, а ее влияние на массы опасным вариантом инакомыслия. Н. Бердяев справедливо указывает: «Коммунизм, не как социальная система, а как религия, фанатически враждебен всякой религии и более всего христианской. Он сам хочет быть религией, идущей на смену христианству, он претендует ответить на религиозные запросы человеческой души, дать смысл жизни!» (7) Столкновение с Православием, бывшим одним из столпов прежнего режима, стало неизбежным, значительная часть общества его хотела и к нему стремилась.
Не стоит забывать о революционном азарте огромного количества эмансипированных молодых людей, лишенных после Гражданской войны самого понятия о «преемственности поколений». Наоборот, они настойчиво стремились продемонстрировать свой классовый подход и свою особую историческую миссию, непохожесть и избранность, а потому легко становились исполнителями в антирелигиозных кампаниях. Комсомольцы 1920-1930-х годов испытывали к религии не более, чем презрение, они даже не считали ее верованием, так – суеверием. Но суеверием вредным, отвлекающим массы от главной заботы – построения царства справедливости на земле, а не на небе.
Руководила во многом безобразными антирелигиозными кампаниями созданная в 1922 году при ЦК РКП(б) секретная комиссия. Ее бессменным председателем был Емельян Ярославский. Здесь продумывались планы закрытия храмов, провокаций против священников, издания и распространения глумливой литературы. Ярославского при Сталине репрессировали – прикажете и по нему скорбеть?
С началом индустриализации борьба со священством и церковной организацией постоянно набирала обороты и закончилась откровенными погромами. До революции в Москве насчитывалось более 800 храмов, в 1936 году осталось всего лишь 36. Если в 1920-е годы служило около 60 тысяч священников, то к 1941 году в церковной организации их осталось всего 5665 человек (8). Время идеологического двоевластия навсегда кануло в лету – так, во всяком случае, виделось большевикам. Вера в могущество человеческого разума, казалась, превозмогает божественное провидение. Но эта вера, в свою очередь, сама превращалась в религию. Поменялась социальная мода – верить в Бога стало не модно, модно было верить в Коммунизм и Социализм.
В действительности же вера народа оказалась весьма поверхностной – как в Христовы заповеди, так и в Марксовы. Скорее – это вера в сверхъестественное, в чудо, которое поможет выживать в сложных климатических условиях с минимальными физическими затратами. Вера интеллигенции в глубинные народные нравственные силы, во всемогущество пресловутого Каратаева, также оказалась очередной лубочной нелепостью. Народ хотел «воли» и вседозволенности.
