Церковь оставалась значимым фактором общественной жизни и после захвата власти большевиками, которые вначале пытались использовать ее влияние на народ для утверждения своей легитимности. В декларациях «Живой церкви» утверждалось, что Советская власть осуществляет евангельские заветы: наиболее усердные «живоцерковцы» поспешили объявить РСФСР первым в истории примером «царства Божия на земле». Обновленцы (по-народному, «живцы») добивались отмены Патриаршества и ратовали за меры по демократизации и большевизации церкви. Среди них такие новшества, как допущение женщин на должности священнослужителей и дьяконов (причем женщины-дьяконы, в знак коммунистической лояльности, облекались в красные ризы), перенос культовых действий от иконостаса к середине церкви, где воздвигался алтарь, похожий на трибуну, второбрачие для священников, на что и намекает жена отца Федора («алименты платят»):
– Господи, – сказала матушка, посягая на локоны отца Федора, – неужели, Феденька, ты к обновленцам перейти собрался?
Такому направлению разговора отец Федор обрадовался.
– А почему, мать, не перейти мне к обновленцам? А обновленцы что – не люди?
– Люди, конечно, люди, – согласилась матушка ядовито, – как же: по иллюзионам ходят, алименты платят…
Наиболее заметной фигурой среди обновленцев стал питерский протоирей Владимир Красницкий. Весьма колоритный персонаж эпохи. Рукоположен еще до революции, член «Союза русского народа» и автор докладов «Социализм от дьявола» и «Об употреблении евреями христианской крови». В 1917–1918 годах он ярый противник и критик большевиков; но с 1918 года – последовательно счетовод, боец Красной Армии, слушатель партшколы, лектор по земельной политике при нескольких политотделах – и затем снова священник. Все-таки, сколько в отечественной истории интересных судеб!
В ведении подобных «живцов» оказался ряд важнейших церквей, среди которых храм Христа Спасителя в Москве, Исаакиевский и Казанский соборы Ленинграда. По мнению внимательно изучавшего феномен обновленчества Н. Бердяева, это было лишь приспособление части православного духовенства к существующей власти, не реформация, а конформизм: «Тут сказалась традиция старого рабства церковной иерархии у государственной власти. Живоцерковники уже потому не заслуживают никакого уважения, что они делали доносы на патриарха и иерархов патриаршей церкви, занимались церковным шпионажем и приспособлялись к власти имущим, они имели связь с ГПУ, которое давало директивы живой церкви» (15).
Под натиском обновленцев, стараясь сохранить свое влияние на паству, испытывая колоссальное давление со стороны репрессивных органов и пропагандистского аппарата, Русская Православная Церковь пошла на серьезнейшие уступки. В августе 1927 года патриарх Сергий провозгласил, что для православных христиан, которые считают Советский Союз своей светской родиной, его радости и достижения, а равно и его горести являются их собственными. Это вынужденное признание патриархом легитимности Советской власти на некоторое время улучшило положение церкви внутри страны
[180], но спровоцировало дальнейший разброд и шатания в ее зарубежной части, неприемлющей диктатуру большевиков.
После революции за границей оказалось несколько миллионов русских людей, внимательно следивших за событиями в СССР, в том числе, и церковными гонениями. Например, многократно цитируемый здесь философ Н. Бердяев. По мере своих возможностей, они старались привлечь мировое общественное мнение к судьбе страдающих собратьев и оказать им моральную поддержку. Иногда им это удавалось. В 1931 году папа Пий ХI даже призвал к некоему «крестовому походу» против большевиков, обвиняя их в преступлениях против человечности и гонениях на церковь. Что, в свою очередь, вызвало в СССР бурную кампанию против римского папы и «новых крестоносцев» (в частности, в антипасхальных живых картинах римского папу ударом сапога прогоняли с престола). Стало ли после демарша Ватикана верующему человеку легче жить в атеистической стране? Вряд ли. Наоборот, верующий как бы автоматически становился в новых условиях почти иностранным шпионом, недругом Советской власти, а сама его вера тайной, глубоко спрятанной, интимной, как сон.
Помните сны затюканного вездесущей Советской властью монархиста Хворобьева? Любопытно сравнить, как литературные сны персонажа Ильфа и Петрова перекликаются со снами реального монархиста Шульгина (октябрь 1957): «Под утро приснился мне Ленин. Он был молодой, рыжий и веселый. И поздоровались мы дружественно… Не первый раз вижу Ленина во сне. Но в первый раз я имел определенное ощущение, что я нахожусь там, по ту сторону земного бытия… знал и то, что сейчас над ним будут вершить Страшный суд. Впрочем, в этом суде я не ощущал ничего страшного, наоборот, я знал, что это будет суд правильный и справедливый. И я сказал Ленину:
– Хотите, я буду вашим защитником?
И он ответил согласием. Я думаю, он понял. Я из тех, кто много от Ленина пострадал. Поэтому мое слово в его пользу будет весить больше, чем тома его последователей, сделавших на ленинизме карьеру» (18).
Перепроверить интереснейшие сведения В. Шульгина о Страшном суде, будучи на этом свете, мы возможности не имеем, но большевики, похоже, предусмотрели для населения страны возможность не отвечать и перед Богом за содеянное. Обряд погребения человека модернизировался вне христианских традиций. Измученному Хворобьеву снился, в числе прочих, и председатель общества друзей кремации. Тоже любопытная черта новой жизни. Большая цитата, которую мы приведем из Ильфа и Петрова, как раз иллюстрирует этот необычный, но важный аспект культурной революции: «… вошедший остановился перед стариком швейцаром в фуражке с золотым зигзагом на околыше и молодецким голосом спросил:
– Ну что, старик, в крематорий пора?
– Пора, батюшка, – ответил швейцар, радостно улыбаясь, – в наш советский колумбарий.
Он даже взмахнул руками. На его добром лице отразилась полная готовность хоть сейчас, предаться огненному погребению.
В Черноморске собирались строить крематорий с соответствующим помещением для гробовых урн, то есть колумбарием, и это новшество со стороны кладбищенского подотдела почему-то очень веселило граждан. Может быть, смешили их новые слова – крематорий и колумбарий, а может быть, особенно забавляла их самая мысль о том, что человека можно сжечь, как полено…»
Сожжение трупов чуждо христианской традиции, но считалось важным элементом социалистического быта, где нет места долгим отпеваниям и воскрешениям из мертвых. В советском контексте кремация переосмысливается, в ней видят удобный и гигиеничный вид массового обслуживания, стоящий в том же ряду, что ясли, фабрики-кухни и дома культуры. «Звездины», «октябрины», гражданский брак и гражданская панихида, кремация – все это альтернатива многовековым освященным традициям. Причем, альтернатива действенная и действующая.
