Сам же А. Каплер о С. Сталиной (Аллилуевой) отзывался крайне резко, особенно после того, как она описала их роман в книге своих воспоминаний «20 писем к другу»: «Каплер и Друнина
[202] подсели ко мне, а к ним подсела их знакомая, неизвестная мне прежде женщина, ярко-восточного типа, полуседая, с летящей прической.
– Ты слушаешь «Свободу»? – спросила она Каплера и улыбнулась, покачивая в руке небольшие часики на длинной цепочке. – Тебя не забыла.
– Ах, она подонок! Мещанка! Не хочу я слушать! Все, что услышу, – ложь!
Он волновался, был красен, щеки тряслись. Юлия молчала так, словно ее это не касалось, но какая-то тень была на ее лице.
Каплеры быстро допили кофе и ушли. А я подумала: «Зачем он так? Даже если Светлана в чем-то перед ним виновата, зачем? И почему волнуется?» (47).
Истории даже самой романтической любви не всегда заканчиваются красиво.
VI
Вполне поверю в искренность любовных переживаний советской элиты, не слишком обремененной бытовыми проблемами, но вот людям попроще в условиях хронического жилищного кризиса приходилась сражаться не только с традиционными недругами любви (вроде ревности, измены или охлаждения чувств), но и жилищными условиями. Недаром классики уделяли этому вопросу столько внимания, и здесь внимание нужно обращать на детали. Скажем, сцена в общежитии им. монаха Бертольда Шварца, где описывается сомнительная звукоизоляция конуры, в которой поселились молодожены:
– Они нарочно заводят примус, чтобы не было слышно, как они целуются. Но, вы поймите, это же глупо. Мы все слышим…
За стеной слышалось адское пение примуса и звуки поцелуев.
Что за «звуки поцелуев» такие? Скорее всего, это эвфемизм занятий любовью. Но суть в чудовищной скученности народонаселения одна – все слышат, видят, а порою и участвуют. Можно только догадываться, сколько супружеских измен, внебрачных детей и семейных драм подарили миру социализма тесные коммуналки. В одну из таких коммуналок влетает увлеченный погоней Иван Бездомный:
«На Ивана пахнуло влажным, теплом и, при свете углей, тлеющих в колонке, он разглядел большие корыта, висящие на стене, и ванну, всю в черных страшных пятнах от сбитой эмали. Так вот, в этой ванне стояла голая гражданка, вся в мыле и с мочалкой в руках. Она близоруко прищурилась на ворвавшегося Ивана и, очевидно, обознавшись в адском освещении, сказала тихо и весело:
– Кирюшка! Бросьте трепаться! Что вы, с ума сошли?.. Федор Иваныч сейчас вернется. Вон отсюда сейчас же! – и махнула на Ивана мочалкой.
Недоразумение было налицо, и повинен в нем был, конечно, Иван Николаевич. Но признаться в этом он не пожелал и, воскликнув укоризненно: “Ах, развратница!..”»
Собственно, одним из парадоксов Маргариты является то, что, будучи женщиной состоятельной, проживающей в роскошной квартире, супруге красивого, доброго и обожающего ее крупного специалиста, она со скуки выходит на поиски приключений, встречает своего «мастера» и становится его любовницей
«Боги, боги мои! Что же нужно было этой женщине?! Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек, что нужно было этой чуть косящей на один глаз ведьме?» – восклицает автор. В полной мере жертвенность влюбленной женщины понятна только советскому читателю, для которого то, от чего легко отреклась Маргарита, часто было пределом мечтаний. Хотя реальная Маргарита, она же Елена Сергеевна Булгакова, уйдя от мужа из его особняка, жилищным вопросом всё же озаботилась, и реальный Мастер в подвале долго не прозябал: «С М.А. и Сережкой на новой стройке в Нащокинском. Авось, в январе переедем», – педантично отмечает супруга писателя в своем дневнике (48).
Квартирный вопрос был не последним фактором и в настойчивых попытках Лоханкина вернуть свою Варвару – где же ему было жить после пожара в Вороньей Слободке. Плюс обычное занудство, разумеется.
– Варвара, – тянул он, – слушай, Варвара!
– Чего тебе, горе мое? – спросила Птибурдукова, не оборачиваясь.
– Я обладать хочу тобой, Варвара!..
– Нет, каков мерзавец! – заметил Птибурдуков, тоже не оборачиваясь.
Все-таки богатый, узнаваемый для интеллигенции получился у соавторов образ Лоханкина. Можно проиллюстрировать историей любви Льва Гумилева к Наталье Варбанец в первые послевоенные войны. Но Наталью уже любил ее начальник по отделу, который и увез девушку в провинцию, подальше от опасного воздыхателя. Лев Николаевич смирился с поражением на любовном фронте и даже острил, называя счастливого соперника Птибурдуковым (49). Однако, со временем и на затюканных Лоханкиных обозначился серьезный спрос.
Колоссальные потери мужского населения в СССР – в результате принудительной коллективизации, репрессий и страшной войны – надолго определили численный перевес женщин и, следовательно, нехватку мужчин. Тот же Гумилев, будучи в ссылке, в сезон 1944 года в бассейне реки Нижней Тунгуски участвовал в экспедиции, которая обнаружила крупное месторождение железной руды, и Льва Николаевича наградили недельной поездкой в Туруханск. Награда немалая! Для бывших зеков это было что-то вроде восточной сказки – там почти не проживало мужчин.
Женщины стали единственной полноценной наградой вернувшимся с войны мужчинам. Женщин хватало на всех, желания любить и быть любимой – тоже. Ю. Нагибин приводит послевоенную уличную сценку – грустную, пронзительную, исполненную человеческого одиночества: «31 октября 1951 г. Вечером около забегаловки, куда я попал по милости своего безволия, пьяненькая, маленькая, не старая бабенка говорила, дожевывая кусок вареной колбасы:
– Я пьяная! Так ведь у меня выходной. Я, думаете, плохая? Нет, я хороший, рабочий человек. – И помолчав. – Пойдемте ко мне.
Сказалось это не из похабства, а из простого, искреннего желания и веры, что сегодня всё будет у нее хорошо. Она совсем не была противна, хоть и убогая, жалкая. И я ее так хорошо понимал: выпила, разогрела сердчишко. Я бы пошел с ней, если бы не трусость» (50).
Правительство, как могло, пыталось унять новую волну излишней раскрепощенности, что наряду с политическим вольнодумством и экономическими трудностями, расшатывало пуританскую основу сталинского режима. Д. Стейнбек: «Советскую молодежь захлестнула волна нравственности… Приличные девушки не ходят в ночные клубы. Приличные девушки не курят. Приличные девушки не красят губы и ногти. Приличные девушки одеваются консервативно. Приличные девушки не пьют. И еще приличные девушки очень осмотрительно ведут себя с парнями» (51). Нужно напомнить, что и общеобразовательные школы до 1954 года были раздельными, так сказать, разнополыми – мужскими и женскими, что также, по мысли руководства, укрепляло нравственность народа. «У Суит Ланы (Светланы, переводчицы Стейнбека – К.К.) были такие высокие моральные принципы, что мы, в общем, никогда не считавшие себя аморальными, на ее фоне стали казаться себе весьма малопристойными… Такими взглядами отличались все молодые люди, с которыми мы встречались» (52).
