Развод насильственно превращался в публичную процедуру, с извещением в газете, чужая нравственность – предметом судебного осуждения. Л. Гурченко: «…Тете Вале дали комнату в подвале на другом конце города. Постепенно мы ее потеряли из виду. Как-то после войны она появилась у нас и попросила маму быть свидетелем на суде. На нее подала в суд соседка за то, что к тете Вале ходит мужчина, а она, тетя Валя, не замужем. А как это так? Соседка этого не потерпит! У нее семья, муж…» (53)
После смерти Сталина, поддерживавшего хоть ханжескую, но видимость приличий, плотина рухнула. С одной стороны, продвинутая молодежь, жаждавшая воскресить пафос любовно-революционной романтики (и одновременно приблизиться к западному пониманию сексуальной свободы), с другой – поколение старших, опытных товарищей, взращенных эпохой репрессий и суровой войной, не верящих ни в черта, ни в бога, ни в коммунистическую нравственность. И снова две морали – одна для основной массы народа, другая – для элиты, для избранных, для столицы. Вспомнить, к примеру, нашумевшее дело «Еголина-Александрова». Поясняю: А. Еголин – литературовед, член партии с 1925 года, член-корреспондент АН СССР (с 1946 года), в 1955 году вместе со своим другом философом, министром культуры, академиком Г. Александровым были уличены в посещении публичного дома, организованного на даче под Москвой.
Александрова и его дружков вызвали на заседание бюро Московского горкома, куда приехал сам Хрущев; долго кричал на провинившихся, а потом спросил Александра Еголина: «Ну, Александров-то мужик молодой, я понимаю. А ты-то в твои годы, зачем туда полез?» На что перепуганный членкор ответил: «Так я ничего, я только гладил…» С тех пор Александрова и его команду уже никто иначе как «гладиаторами» не называл (54).
Хотя знатоки политических интриг видели в произошедшем и тайный подтекст. Дескать, товарищи по Президиуму ЦК сняли Г. Маленкова с поста председателя Совета министров СССР и теперь вычищают его выдвиженцев. Но ведь факт существования публичного дома для высокопоставленных партийцев никто не отрицает!
А где разврат, там снова водка. Один из любимых писателей советской интеллигенции Ю. Нагибин меланхолично замечает в своих дневниках: «Однообразен ключ последних лет моей жизни: водка и бабы. “Выпил пол-литра… бабу”, – и так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Вот к чему свелась жизнь – дар и тайна Божья» (55). Его женой была знаменитая поэтесса-«шестидесятница» Б. Ахмадулина, которую он в дневниках называл порочной, пьяной, полубезумной Геллой, с намеком на булгаковскую ведьму. И развлечения соответствующие, с чувством описанные в воспоминаниях В. Аксенова (под «Нэллой» выведена Ахмадуллина, «Марк Аврелов» – Нагибин). Итак, Аврелов возвращается домой и застает следующую сцену: «При полном освещении на супружеской кровати, словно последние беженки Содома в живописных позах возлежали три женских тела… Перед ним лежали во всем бесстыдстве три трудноотразимых: Татьяна, Екатерина и родная супруга Нэлла, с которой еще совсем недавно, в начале родства, по ночам на даче они танцевали вальсы; так чисто, так невинно!.. Взревев, он понесся по спальне, с грохотом отбрасывая предметы мебели и с треском распахивая окна… Нэлка, засранка, зассыха, чесотка, развратом своим и лесбиянством ты осквернила свой великий талант кристальной чистоты! Вон из моего дома!.. Все – вон! Танька и Катька, убирайтесь вместе с Нэлкой! Навсегда! Пусть ваши мужья и хахали ищут вас в кругах Дантова ада! Нэлка, я разрываю наш брак!» (56) Добавлю, что одной из подружек, с которой писатель застал поэтессу в постели, была Галина Сокол, которая стала очередной женой Е. Евтушенко. Вот таких людей и боготворила советская интеллигенция.
– Когда Белла вышла замуж за Мессерера, – рассказывает Алла Нагибина, шестая жена писателя, – она переехала к нему без детей, Аня и Лиза остались жить вместе с домработницей и ее матерью в той квартире, которую купил Юра… С домработницей мы встречались иногда. Она мне рассказывала: «Мы так плохо живем, на полу спим, ничего у нас нет». В общем, Белла о детях забыла…» (57)
Б. Ахмадуллиной, этой иконе шестидесятничества, принадлежит дивный афоризм. Рассказывали, как в компании писателей завели разговор о запоях В. Максимова, редактора парижского журнала «Континент», на что присутствующая при этом Б. Ахмадулина заметила: «Фи, запои… Пить надо каждый день» (58). Не отсюда ли образ советской Афродиты по В. Ерофееву: «А она взяла – и выпила еще сто грамм. Стоя выпила, откинув голову, как пианистка. А выпив, все из себя выдохнула, все, что в ней было святого – все выдохнула… Вы, конечно, спросите, вы бессовестные, спросите: “так что же, Веничка? Она……?” Ну, что вам ответить? “Ну, конечно, она…..!” А она смеялась. А она – подошла к столу и выпила залпом еще сто пятьдесят, ибо она была совершенна, а совершенству нет предела…»
Нет других таких на прочих странах и континентах. За что и любим.
Глава 12
Свобода на баррикадах
I
«Свобода на баррикадах» – таково общепринятое в нашей стране название картины французского художника Э. Делакруа, на которой изображена полуобнаженная женщина со знаменем во главе повстанцев. Причем, согласно замыслу художника, обнаженная грудь дамы символизирует самоотверженность французских граждан, которые с «голой грудью» шли на врага. Замечательный образ стремления защищать свое право голой грудью (вплоть до вооруженного восстания) был в свое время даже запечатлен на стофранковой купюре. На самом деле устоявшееся название полотна переврано, ее истинное название – «Свобода, ведущая народ». Вроде мелочь, а показательная – не «баррикады» главное в картине. Мы же всё воспринимаем буквально – и этот посыл, и многие другие понятия, привнесенные из Западной Европы, такие как «демократия» или «революция».
Однако существенное различие состоит в том, что отечественная интеллигенция, слепо перенося понятия, так и не стала энергичной кастой интеллектуалов, служителей государства и права. Обнаружилось, что власть в России совершенно иная, нежели на Западе – оказалось, «тираническая» власть. А потом выяснилось, что и народ в Отечестве «не тот», что в Германии или Голландии. Отсюда разочарованное презрение отечественной интеллигенции к своему народу, непреодолимые гнев, страх и ненависть к любой российской власти. Ф. Достоевский в «Дневнике писателя за 1873 год» писал: «К русскому народу они питали лишь одно презрение, воображая и веруя в то же время, что любят его и желают ему всего лучшего. Они любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ, – каким бы должен быть, по их понятиям, русский народ. Этот идеальный народ невольно воплощался тогда у иных передовых представителей большинства в парижскую чернь девяносто третьего года. Тогда это был самый пленительный идеал народа» (1).
Интеллигенция постоянно подзуживала низшие классы к революции, но, если народ вырывался из клетки по-настоящему, интеллигенция впадала в панику и бежала за защитой от острых вил к той самой презираемой, но крепкой власти. Показателен случай, когда во время первой русской революции крестьяне-соседи великого гуманиста Л. Толстого сделали порубку в его лесу и после этого по просьбе владельцев Ясной Поляны были вызваны казаки. Сам Толстой объяснял конфуз тем, что «это не мое дело, я в хозяйство не вмешиваюсь; там есть свои хозяева, моя семья и управляющие; они признали нужным позвать казаков – ну, пусть, это и будет их дело. Я никому насильно не навязываю своих мнений и желаний» (2). Итак, Лев Толстой, непротивление злу, Ясная Поляна и… вдруг казаки.
