Царя свергли не маргиналы-большевики, а вполне признанная «интеллектуальная элита» общества – от кадетов до членов императорской фамилии, при одобрении Святейшего Синода Русской Православной церкви и Объединенного комитета дворянских собраний. П. Струве, «Интеллигенция и революция»: «Никогда никто еще с таким бездонным легкомыслием не призывал к величайшим политическим переменам, как наши революционные партии и организации в дни свободы» (3). Ему вторит современный православный публицист М. Антонов: «Либерально-интеллигентские круги, образовавшие Временное правительство, не знали и не понимали своего народа… Эти либеральные болтуны намеревались перестроить Россию на западный образец, что в условиях того времени неминуемо означало превращение ее в полную колонию Запада» (4).
Неспособность к конструктивному, обдуманному действию – главная особенность отечественной интеллигенции. Сладкое слово «свобода», которым бредили несколько поколений российских интеллектуалов, оказалось погремушкой, размахивание которой привело к смерти миллионов людей. Соответственно, разочарование – как в содеянном, так и в новых порядках – доминирует в настроениях русской интеллигенции сразу после революции. Показательно стихотворение анонимного автора, отразившее отрезвление старой интеллигенции, которое ходило по рукам в середине двадцатых годов:
Кто кричал «Вся власть Советам!»,
Кто стрелял по юнкерам,
Кто по Зимнему при этом
Приказал бить крейсерам?
Кто старался в ряд три года
Коммунистов защитить?
Кто считал, что всем свобода —
Лишь отнять да разделить?
Значит, ты теперь не кайся,
Кто виновник – понимай.
Знай живи да улыбайся,
Вечно руки поднимай.
Кто сумел создать Советы,
Тот колхознику сродни,
Поищи его в себе ты,
Что посеял, то и жни! (5)
Кое-кто осмеливался фрондировать демонстративно, например, знаменитый физиолог академик И. Павлов. Он до конца жизни оставался атеистом, однако при Советской власти вдруг начал демонстративно креститься, проходя мимо православных храмов, и даже носить царский мундир. Тем же, кто публично поддерживал власть, от «свободомыслящих» на орехи доставалось особо. Ю. Тынянов в эпиграмме на В. Маяковского, написанную по следам поэмы «Хорошо!», ядовито заметил:
Прославил Пушкин в оде «Вольность»,
И Гоголь напечатал «Нос»,
Тургенев написал «Довольно»,
А Маяковский «Хорошо-с» (6).
Слышите это лакейское «хорошо-с»?
Поначалу все они были смелыми – как и вечно недовольными. Французский журналист свидетельствует: «Большинство питает к режиму глухую ненависть, вызванную не столько материальными лишениями, сколько моральной атмосферой, созданной в государстве. Слова: комячейка, завком, домком, ГПУ – звучат для них кошмаром…» (7)
Остро критически относился к новой действительности и молодой сын профессора богословия М. Булгаков. «20–21 декабря (1924). Все съела советская канцелярская, адова пасть. Каждый шаг, каждое движение советского гражданина – это пытка, отнимающая часы, дни, а иногда и месяцы», – писал он в своем дневнике, который при обыске изъяли органы ГПУ (8). Там же – в дневниках: «Новый анекдот: будто по-китайски “еврей” – “там”. Там-там-там-там (на мотив “Интернационала”) означает “много евреев”»
[203] (9). Это не было проявлением антисемитизма, но живой реакцией на резко изменившиеся условия жизни и вполне понятное раздражение от обилия незваных гостей. Его друг (и еврей по национальности) Илья Ильф говорил:
– Что вы хотите от Миши? Он только-только, скрепя сердце, признал отмену крепостного права. А вам надо сделать из него строителя нового общества! (10)
Народ, пошедший на поводу не у либералов западного образца, а у крайне левых радикалов (большевиков), сделал свой решающий выбор. И этот выбор лишил многих представителей старой интеллигенции привычных преференций, что вызывало их вполне понятное раздражение. В отличие от Ильфа, Булгаков, происходивший из состоятельной и уважаемой семьи, ничего не приобрел в 1917 году, а только потерял. В этом секрет и вдохновения автора «Белой Гвардии» («Дней Турбиных»), и его ошеломляющего успеха у интеллигентной публики в конце 1920-х годов. В дневнике писателя Ю. Слезкина 27 февраля 1932 года находим воспоминание об успехе постановки: «Присутствовавшие на первом после возобновления спектакле “Дни Турбиных” рассказывают, что после окончания спектакля занавес поднимался пятнадцать раз, так несмолкаемы были аплодисменты и вызовы автора. Булгаков благоразумно не выходил. Такой триумф не упомнят в Художественном театре со времен Чехова» (12).
Булгаков стал первым из советских драматургов, пьесу которого поставили на МХАТовской сцене. В мгновение ока почти диссидент Булгаков оказался в первом ряду советской литературной элиты и этим статусом весьма дорожил: в полунищей стране внимание самого вождя, отдельная квартира и гарантированный прожиточный минимум дорогого стоил. Е. Булгакова записывает интересный диалог между Булгаковым и его гостем: «За ужином Николай Васильевич с громадным темпераментом стал доказывать, что именно М.А. должен бороться за чистоту театральных принципов и за художественное лицо МХАТа.
– Ведь вы же привыкли голодать, чего вам бояться! – вопил он исступленно.
– Я, конечно, привык голодать, но не особенно люблю это. Так что уж вы сами боритесь» (13).
Такая метаморфоза типична. Отстраненная и осторожная позиция характерна для любого зрелого писателя, на практике познавшего прелести советского сыска и скорректировавшего свою позицию – от острого неприятия до видимого смирения перед новым строем. Противостояние с государством ушло в область элитарного искусства, философских осмыслений и кухонных бесед. Более того, грубое давление тоталитарной системы вызывало продуктивную энергию внутреннего сопротивления, которой не хватало подчас русским эмигрантским авторам, жившим в условиях относительного благополучия. Но может ли привычная для старой интеллигенции энергия сопротивления государству затмить все то, что новое государство реально создавало?
М. Горький как-то сказал, что приятно видеть своих врагов уродами. Так многие поступают и сегодня, напрочь отметая «советское прошлое», малюют его однообразной черной краской, а его деятелей выставляют отпетыми мерзавцами. Всякие были. Многие из лучших произведений советского искусства создавалось авторами, убеждено верившими в советский идеал (например, И. Ильф и Е. Петров), что вовсе не исключало их острокритического восприятия действительности, приятельских отношений с «писателями-попутчиками»
[204], возможности дружить с ними семьями, бывать в гостях друг у друга. «Любовь Евгеньевна (вторая жена Булгакова – К.К.) уверяла, что по одному виду Е. Петрова, по его тону можно было сразу же определить, какая погода стоит на дворе вокруг имени Михаила Булгакова. А Ильф был неизменно ровен, как будто не было никаких скандалов… Ровен, доброжелателен, божественно остроумен… Это ее слова: божественно остроумен…» (14).
