По случаю 10-й годовщины революции, 7 ноября 1927 года, тогдашняя партийная оппозиция во главе с Троцким, Зиновьевым и Каменевым провела, как известно, демонстрацию, выражавшую несогласие с линией Политбюро. И вот апогей событий 7 ноября в Москве: «Острый инцидент произошел во время прохождения колонны демонстрантов… Около 11 часов на балкон Дома Советов… выходивший на угол улиц Охотный ряд и Тверская, поднялись член ЦК ВКП(б) и ЦИКа Смилга, исключенные к тому времени из партии Преображенский, Мрачковский и другие. Они обратились к манифестантам с речами. На балконе висел лозунг “Назад к Ленину!” Из колонны слышалось “ура”… Но тут “на автомобилях прибыли секретарь Краснопресненского райкома Рютин
[207] и др. Атаковавшие пошли на штурм квартиры. Первыми в подъезд ворвались Рютин, Вознесенский и Минайчев (члены Московского комитета ВКП(б) – К.К.). Дверь взломали… Смилгу и Преображенского… начали избивать. Досталось Альскому, Гинзбургу, Мдивани, Малюте, Юшкину (деятели оппозиции – К.К). Изрядно помятых, их заперли в комнате и к дверям приставили караул» (22).
Ну, и как я должен относиться к тому, что буквально через пару лет тот же М. Рютин сам создал группу «Союз марксистов-ленинцев», которая выступила против режима личной власти Сталина?
«Основная когорта соратников Ленина с руководящих постов снята, и одна ее часть сидит по тюрьмам и ссылкам, другая, капитулировавшая, деморализованная и оплеванная, влачит жалкое существование в рядах партии, третьи, окончательно разложившиеся, превратилась в слуг “вождя”-диктатора», – возмущается Мартемьян Никитич. Да кто же их оплевывал, избивал, уж не сам ли Рютин? Позднее, в 1932 году, Троцкий свидетельствовал, что «Рютин… руководил в столице борьбой против левой оппозиции, очищая все углы и закоулки от “троцкизма”… Никто не мог похвалиться такими успехами в насаждении сталинского режима, как Угланов (1-й секретарь Московского комитета ВКП(б) – К.К.) и Рютин» (24).
Сталинские репрессии направлены не только против разложившейся партийной верхушки, но и против тех, на кого она могла положиться в борьбе – рядовых фанатиков революционной борьбы, пассионариев, для которых лозунги всегда значили больше, нежели люди. Одни вожди пожирали других, а тех, кого не доели сразу, под общее одобрение расстреляли как «врагов народа», что, пожалуй, было недалеко от истины. К народу они имели мало отношения. Скажем, имел ли к простому народу отношение исключенный из партии по «делу Рютина» Петр Петровский – «сын всеукраинского старосты» Григория Петровского? Или дети Льва Каменева? Или удельные партийные князьки? Или разлагающаяся «ленинская гвардия»?
Партийная борьба за власть выплескивалась в среду интеллигенции, в которой, как мы уже рассказывали, существовали различные группировки, тянущиеся к различным центрам притяжения в партийной элите. Отголоски этой возни мы находим даже в зале Первого съезда советских писателей – вот уж вроде бы единодушное сборище, ан на тебе: во время работы съезда была обнаружена подпольная листовка. Листовка была написана карандашом под копирку печатными буквами, распространялась среди участников съезда по почте от имени группы советских писателей и адресована к зарубежным коллегам. Авторы признавали, что их группа малочисленна, при этом объясняли это тем, что остальные честные люди запуганы: «Мы даже дома часто избегаем говорить так, как думаем, ибо в СССР существует круговая система доноса». Они призывали не верить тому, о чем говорилось на съезде и начать борьбу с «советским фашизмом». «Вы в страхе от германского фашизма – для нас Гитлер не страшен, он не отменял тайное голосование. Гитлер уважает плебисцит… Для Сталина – это буржуазные предрассудки» (25). То есть, считают авторы листовки, Гитлер – меньшее зло, чем Сталин;
в лучшем случае – они одно и то же. «Нет ничего страшнее советского режима» – вот идея, которая засияла путеводной звездой для нескольких поколений фанатичных диссидентов. Сияет и сейчас для их потомков и последователей.
Итак, появление организованного советского инакомыслия стоит отнести к той партийной борьбе, когда разные течения советских коммунистов открыто (а потом и тайно) высказывали свое видение развития страны. Ультралевые троцкисты, например, опирались на выдвиженцев Л. Троцкого со времён Гражданской войны, которые оставались влиятельной силой и после выдворения Льва Давидовича за пределы СССР. С их уничтожением разгрому подверглась и та часть интеллигенции, которая была с ними связана родственными или дружескими узами. Падение Н. Бухарина, в свою очередь, увлекло за собой ту часть общества, которую называли «правыми уклонистами». А ведь обходительный Николай Иванович в кругах интеллигенции был еще более популярен, нежели Троцкий. Можно вспомнить, что он покровительствовал Мандельштаму, который отличался, прямо скажем, не ангельским характером: припомним и стихи поэта про «кремлевского горца» и пощечину, которую он опустил любимцу Сталина, «красному графу» А. Толстому
[208]. Соответственно, после опалы Бухарина сам Мандельштам оказался без защиты и почти без средств к существованию: «В последний год в Воронеже, в домике “без крыльца”, изоляция дошла до предела. Жизнь наша протекала между нашей берлогой и телефонной станцией в двух шагах от дома, откуда мы звонили моему брату. Два человека – Вишневский и Шкловский – передавали ему в ту зиму по сто рублей в месяц, и он посылал их нам. Сами они посылать боялись», – пишет его вдова (27). Что-то не чувствуется в ее словах благодарности подержавшим семейство в нужде
[209].
Чисто по-человечески горестна на этом фоне судьба «старых большевиков» – на новом витке оголтелой борьбы группировок, их, как ненужных актеров, первыми выбрасывали из репертуара. Кого-то ставили к стенке, кого-то отправляли в лагеря или даже в сумасшедший дом, как старого большевика А. Сольца
[210]. Сейчас трогательно вспоминают, что Арона Сольца большевики называли «совестью партии». И умалчивают, что именно он стоял у истоков советской юстиции, в основе которой лежал принцип «политической целесообразности», что именно он курировал строительство заключенными Беломорско-Балтийского канала, что «совестливый» Сольц был членом Верховного суда РСФСР и СССР, и в этом качестве был причастен репрессиям 1920-х – начала 1930-х годов.
