Н. Мандельштам: «В эпохи насилия и террора люди прячутся в свою скорлупу и скрывают свои чувства, но чувства эти неискоренимы и никаким воспитанием их не уничтожить… Понятие добра, вероятно, действительно присуще человеку, и нарушители законов человечности должны рано или поздно сами или в своих детях прозреть…» (28) Не сейчас, так потом справедливость восторжествует, мечтает униженная интеллигенция? Однако что мы вкладываем в слово «справедливость»?
Наверное, в данном случае, прозрение мыслящего человека. Но, как мы сможем убедиться позже, ведомая новомодными политическими лозунгами интеллигенция не только не разрешила проблем старых, но лишь углубила пропасть между народом и властью, сделала ее непреодолимой. И уж меньше всего сегодня «справедливости» в народном, общинном и крестьянском понимании этого слова. При полном и непосредственном участии интеллигенции советский строй оказался свергнут: доверчивые кухарки навсегда лишились права управлять государством, зато опытные разбойники остались при своих.
Выходцы из старой интеллигенции напрямую не были связаны с партийными битвами, но волей-неволей они затрагивали и их – либо раня осколками падающих кумиров, с которыми они имели неосторожность дружить, либо когда они просто попадали под массовые чистки неблагонадежных людей старой формации. Но и здесь, против стереотипов, каток репрессий 1930-х годов далеко не всегда давил дореволюционную интеллигенцию. А ведь грешки перед советским режимом водились у многих из них. Во время Гражданской войны у белых служили, например, М. Булгаков и детский писатель В. Бианки. Еще один «советский белогвардеец» А. Александров позже работал над атомным оружием, стал лауреатом четырех сталинских и одной ленинской премии, трижды Героем Социалистического Труда, кавалером девяти (!) орденов Ленина и даже занимал пост президента Академии наук СССР. Есть примеры и других интересных судеб. Так, сын легендарного белого генерала В. Каппеля, Кирилл Строльман, воевал в Великую Отечественную. Был ранен, контужен, награжден орденом Отечественной войны II ст. и медалью «За победу над Германией». В конце войны он окончил школу младших лейтенантов и служил в конвойных частях внутренних войск НКВД. При этом его мать – Ольга Сергеевна – с 1937 года по 1944-й находилась в заключении (29).
Неплохо устроились при Советской власти и некоторые петлюровцы, скажем, писатель Петро Панч – офицер армии УНР. А лауреат Сталинской премии поэт Владимир Сосюра вообще умудрился оказаться в рядах чуть ли не всех армий, действовавших на Украине в Гражданскую войну: петлюровской, галицкой, деникинской и в РККА. Скульптор Э. Неизвестный рассказывает в интервью: «…Все это были друзья детства, хотя и очень разношерстная публика. Поразительно, что люди в 30-е годы так доверяли друг другу, во всяком случае, папа распоясывался совершенно – как-то раз в припадке ярости даже обозвал Сталина мешком с грузинским дерьмом. У нас в тот день в гостях был Наум Дралюк, большой начальник на “Уралмаше” и, естественно, член партии. Он воскликнул тогда: “Хорошо, что ты в своей среде, но прекрати – тебя же расстреляют!”, на что отец провидчески ответил: “Наум, нас, белых офицеров, расстреливать перестали. Сейчас уже не до нас, сейчас вы друг в друга стреляете, так что ты сам в своем патриотизме будь осторожен”. Наума потом действительно пустили в расход…» (30)
В очень непростой ситуации тридцатых годов проявлялись лучшие качества титанов духа, людей старого представления о чести – во многом они станут примером для радикальных шестидесятников, которые, следуя им в нравственном подвиге, не заметили, как подняли на щит политические лозунги различных большевистских группировок 1920-х – 1930-х годов. Иначе говоря, перепутали личное понимание «справедливости» с тем, что реально необходимо их Родине, выдали свои желаемые рецепты лечения болезни за истину в последней инстанции. И, в конце концов, тоже превратились в фанатичных доктринеров, только доктринеров антисоветских. Вот что отличает их от открытых к разным мнениям и влияниям интеллектуалов.
Старая интеллигенция, осознавая свою малочисленность в новом обществе, старалась поддерживать друг друга в тяжелое время. Не все, не всегда, но примеры взаимовыручки мы с удовольствием приводим. Рискуя, В. Вишневский и В. Шкловский передают деньги О. Мандельштаму, а ведь первый из них – бескомпромиссный гонитель М. Булгакова, да и второго доброжелательным человеком назвать нельзя. А сам Булгаков помогал Ахматовой, у которой были арестованы муж Н. Пунин и сын Л. Гумилев
[211]. И Ахматова эту дружбу помнила и ценила. В многочисленных соболезнованиях, пришедших вдове писателя Е. Булгаковой после смерти Михаила Афанасьевича, читаем стихи А. Ахматовой: «Вот это я тебе взамен могильных роз, / Взамен кадильного куренья, / Ты так сурово жил и до конца донес / Великолепное презренье». Самой же Елене Сергеевне было посвящено стихотворение «Хозяйка» – в 1943 году Ахматова жила в ее комнате в эвакуации в Ташкенте:
В этой горнице колдунья
До меня жила одна:
Тень ее еще видна
Накануне новолунья,
Тень ее еще стоит
У высокого порога,
И уклончиво и строго
На меня она глядит.
Я сама не из таких,
Кто чужим подвластен чарам,
Я сама… Но, впрочем, даром
Тайн не выдаю своих.
В этих строчках мы видим знакомый ведовской образ Маргариты, супруги писателя. Любопытно, что «Мастер и Маргарита» начал создаваться в то время, когда над страной гремели слова главного идеолога сталинщины тов. Жданова: «Нет и может быть в буржуазной стране литературы, которая последовательно разбивала всякое мракобесие, всякую мистику, всякую поповщину и чертовщину, как это делает наша литература» (31). Советская литература, которая «разбивает всякую чертовщину» и т. д. подарила миру один из самых великих мистических романов за всю историю литературы.
Этот круг людей с дореволюционной закваской очень внимательно присматривался к фигуре И. Сталина, к сталинским имперским реформам, поддерживал усмирение красных якобинцев. Хотя, наверняка, не такой ценой и не такими варварскими методами.
– Я ошибался! – кричал совсем охрипший Левий, – ты бог зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников? Ты не всемогущий бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!
Тут что-то дунуло в лицо бывшему сборщику и что-то зашелестело у него под ногами. Дунуло еще раз, и тогда, открыв глаза, Левий увидел, что все в мире, под влиянием ли его проклятий или в силу каких-либо других причин, изменилось… Левий подумал, что безумно поспешил со своими проклятиями…
Не так все просто было в смысле репрессий, и не так чисты были многие наказуемые. Современники хорошо осознавали то, что потом отказались понять и признать шестидесятники, многие из которых, кстати, прямые потомки революционеров, погибших во время сталинщины. В тридцатые годы понимание внутренней миссии Сталина для многих из старой интеллигенции не являлось вопросом выживания. Чувство внутреннего достоинства в их понимании диктовало осознанный выбор. Был Сталин, а была его адова машина, они сотрудничали со Сталиным-преобразователем, но отвергали зверство его опричников. В. Каверин: «В 1937 году, когда был процесс по делу Якира, Тухачевского и других, среди писателей собирали подписи, одобрявшие смертный приговор, Пастернак отказал… Те, кто пережил воспаленную полосу террора, знают, какая несравненная отвага должна была подсказать такой шаг» (33).
