Писатели активно заступались и за поэта И. Бродского. В его поддержку К. Чуковский и С. Маршак отправили в Ленинград, в народный суд Дзержинского района, где будущего лауреата Нобелевской премии судили по обвинению в тунеядстве, телеграмму. В ней говорилось: «Иосиф Бродский – талантливый поэт, умелый и трудолюбивый переводчик… Мы просим Суд… учесть наше мнение о несомненной литературной одаренности этого молодого человека» (81). Правда, судья отказался приобщить эту телеграмму к делу, поскольку она не была заверена нотариально.
Четко оформившемуся кругу либеральной интеллигенции противостояла группировка, стоявшая на более консервативных позициях «народного сталинизма» и государственничества. В. Каверин определил ее как «группа православноантисемитских писателей, доходившая до оппозиционности «справа» (какова терминология!) (82). Они, в значительной мере опирались на авторитет М. Шолохова. Любопытное замечание мы находим в дневниках К. Чуковского, когда он говорит о смерти известного писателя Гладкова: «Последний раз я видел его на Втором съезде писателей, когда он выступил против Шолохова. По его словам с этого времени и началась его болезнь. Он, по его словам, не готовился к съезду и не думал выступать на нем. Но позвонил Суслов: “вы должны дать Шолохову отпор”. Он выступил, страшно волнуясь… После его выступления против Шолохова он стал получать десятки анонимных писем – ругательных и угрожающих – “Ты против Шол., значит, ты – за жидов, и мы тебя уничтожим!”» (83) Обратите внимание – главный коммунистический идеолог говорит о необходимости «отпора» Шолохову, видя в нем проявление русского национализма, угрожавшего основам государственной власти! И небезосновательно. Как мы помним, именно вспышка национального самомнения, вроде продекларированного «выхода» России из СССР, привела, в конечном итоге, к краху державы, ослабленной либеральными реформами М. Горбачева.
Полемику двух идеологически враждебных лагерей, периодически выплескивавшуюся на страницы прессы, описывает в «Таинственной страсти» В. Аксенов. Речь идет, по мере поступления персонажей, об известных литераторах – Рождественском, Грибачеве, Евтушенко, Вознесенском, Софронове, Кочетове: «В недавнем номере “Юности” был напечатан публицистический стих Роберта, явственно показывающий, что именно на молодых и бескомпромиссных должна опираться наша партия, а вовсе не на заматерелых сталинистов и исторических приспособленцев. Вскоре после этого в “ЛитРоссии” появилась статья Грибочуева о молодой советской поэзии. Вслед за статьей явился и стих “Нет, мальчики!”. Этот узкогубый и вечно до чрезвычайности суровый поэт и публицист, считавший себя самым верным “солдатом партии”, для левого крыла литературы был живым жупелом всего отжившего, то есть отринутого послесталинской молодежью. В таких обзорных опycax правого крыла чаще всего долбали всяких богемщиков, модников, авангардистов вроде Яна Тушинского и Антона Андреотиса, однако на сей раз “солдат партии” сосредоточился не на них, а на устойчивом и целеустремленном кумире молодежи Роберте Эре… Грибочуев почти впрямую заострялся на идеологической попытке отсечения современной молодежи от героического поколения, к которому он и сам принадлежал наряду с двумя другими китами сталинизма, Суфроньевым и Кычетовым…» (84)
О последнем, можно сказать, «эталонном сталинисте» В. Кочетове поподробней. В жизни Кочетов хотел быть одновременно пламенным коммунистом и преуспевающим литератором, богатым и причудливым человеком. У него была знаменитая на всю литературную Москву возлюбленная, интеллектуалка и отчасти диссидентка. Он громил «ревизионистов» в своих романах и статьях, а в жизни помогал им деньгами и импортными лекарствами, оказывал поддержку В. Шукшину, собирал старинный фарфор. С этим фарфором вышла ужасная вещь. В романе «Чего же ты хочешь?» Кочетов под именем Саввы Богородицкого изобразил писателя-славянофила Владимира Солоухина, который якобы просил знакомого художника разрешения прийти к нему в мастерскую, когда тот обнаженную натуру пишет; дескать, хотел на голую бабу поглядеть при свете.
Такого хамства Солоухин не стерпел и однажды позвонил Кочетову прямо в дверь. Тот открыл. У здоровенного Солоухина была в руке тяжелая трость. Кочетов убежал и заперся в спальне. Солоухин переколотил тростью весь старинный фарфор, который стоял на стеклянных полках в гостиной, и ушел. Дело было утром. Кочетов вызвал машину и тут же помчался в ЦК КПСС. Но товарищи из ЦК брезгливо спросили: «А почему, собственно, вы не обратились в милицию, товарищ Кочетов?». Потрясенный Кочетов запил и, в конце концов, застрелился… (85)
При всей анекдотичности случая, мораль сей басни такова – вырождавшаяся советская элита под конец не желала заступаться даже за своих верных, до фанатизма преданных оруженосцев. И когда пришел час – некому было ее защитить.
VIII
Сегодня к числу «правых» писателей, как правило, относят и А. Солженицына, с его патриархальными и даже монархическими воззрениями. Но тогда «прогрессисты» ценили то, что воззрения Александра Исаевича были бескомпромиссно-антисоветскими. Прозападные либералы, да и старая интеллигенция обожествляли Солженицына. А. Ахматова, по свидетельству Л. Чуковской, восторженно говорила о нём: «Све-то-но-сец!». «Сказала она торжественно и по складам. Мы и забыли, что такие люди бывают. Глаза, как драгоценные каменья. Строгий, слышит, что говорит» (86).
Правда, очутившись в эмиграции, А. Солженицын либералов всячески поносил, вдребезги с ними разругался и даже был остроумно высмеян В. Войновичем в образе Сим Симыча Карнавалова в романе «Москва 2042». Но главную свою функцию «светоносец» выполнял исправно – Страну Советов ненавидел, мировое общественное мнение к тому же склонял, президента Рейгана к крестовому походу против своей родины призывал. И даже под конец жизни с деланным изумлением на ее пепелище потоптался – дескать, как же так получилось? Но все это в будущем, а пока…
Е. Булгакова: «20 октября (1965 г.) Сегодня позвонила жена Солженицына, уговорились, что придут часа в четыре. Пришли. Не успели поговорить, как пришел Тед и привел с собой некоего Сучкова Федора Федотовича – из “Сельской молодежи” – что-нибудь напечатать просит из Булгакова… Он, после ухода тех двух, строго (по своей манере) допросил меня, кто да кто, зачем приходили, откуда я их знаю. Ох, до чего неповторимый человек. И до чего ужасно, что они не встретились с Мих. Аф. – вот была бы дружба, близость, полное понимание друг друга», – восторгается бесцеремонным допрошателем Елена Сергеевна (87). А ведь Булгаков в середине шестидесятых уже священный миф; по выражению Виктора Ерофеева, существует некая когорта «писателей со священными для русского либерального уха именами, назовем их условно “Булгаков”» (88)
Итак, вдова писателя видит в Александре Исаевиче единомышленника святого для нее человека. Причем, Елена Сергеевна не коротала жизнь в одиночестве и не свихнулась на светлых образах прошлого. Наоборот, Булгакова оставалась в центре художественной жизни столицы: к ней заходили в гости Паустовский, Симонов, Ахматова, Раневская, Рихтеры, Лакшин, перебывал весь МХАТ
[223]. Было с кем сравнить «светоносца». Но вначале все в восторге, и Александр Исаевич пафосно провозглашает: «В чем состоит наш экзамен на человека: не лгать! Не участвовать во лжи! Не поддерживать ложь!»
