А. Сахаров был далеко не единственным инакомыслящим в научной среде и каста ученых умело защищала своих коллег. Так, например, в октябре 1970 года группе ученых (тогда в их числе были академики Сахаров, лауреаты Нобелевской премии Тамм и Семенов и даже член ЦК, президент Академии наук СССР Келдыш) удалось добиться освобождения из психиатрической больницы известного биолога Жореса Медведева, автора ряда книг, распространяемых самиздатом. Когда же очередь дошла до самого Сахарова, советские власти сдуру предписали Академии наук СССР исключить Андрея Дмитриевича из числа академиков. Наказание обернулось конфузом. На общем собрании президент АН СССР А. Александров объявил: «Сейчас мы должны рассмотреть вопрос об исключении А.Д. Сахарова. Правда, такого прецедента в академиях наук еще не было». Академик П. Капица легко парировал председательствовавшего: «Неправда, такой прецедент был – в 1933 году Эйнштейна исключили из Прусской академии». Александров помедлил и сказал: «Итак, переходим к следующему вопросу повестки дня» (116). И всё. Если запрет на печать очередного опуса был для власти вопрос всего лишь идеологии, то преследование деятелей науки, ковавших меч государства, грозил существованию самого строя, который до сих пор не мог залечить раны, нанесенные передовым научным школам сталинским руководством. В состязании умов незаменимые, оказывается, есть.
«Кровожадная» Советская власть ничего не смогла поделать со сморщенным старичком еще и потому, что для всего социалистического строя наступили принципиально иные времена. Прямое применение насилия в условиях информационной открытости СССР миру и острой конкуренции за симпатии мирового общественного мнения оказалось невозможным без серьезных имиджевых потерь. По мере размывания основ строя понижалась и идеологическая мотивация для применения силы против сограждан. Социолог З. Бауман разъясняет природу подобной «нерешительности»: «Восприятие случайного, “обычного” и “нормального” использования силы как “насилия” изменяется в зависимости от степени легитимности социального устройства. Если претензии того или иного строя на легитимность выглядят слабыми и плохо обоснованными, большая часть усилий, предпринимаемых ради поддержания порядка, будет воспринята как насилие…» (117).
Виной утраты социалистическим государством своего права применять насилие для защиты социалистического строя стала полностью переродившаяся партийная элита. Народ был утихомирен, наиболее радикальные диссиденты нейтрализованы. Но осталась партийная верхушка и тесно примыкающая к ней либеральная элита интеллигенции. Эта партийная номенклатура была уже прослойкой образованной, изнеженной, привыкшей жить в привилегированном положении. «Партийцы конца 20-х – начала 30-х годов были еще почти такими же убежденными, как коммунисты в капиталистических странах. Теперешние же члены КПСС, если в чем-нибудь и убеждены, то только в том, что они вынуждены официально произносить заведомую ложь, – отмечал автор знаменитой книги «Номенклатура» М. Восленский. – Любая неудача номенклатуры вызывает ныне среди членов партии ощутимое чувство удовлетворения. Это неосознанное настроение пораженчества – важная черта современного состояния КПСС» (118). Современный российский философ А. Панарин видит в этом даже фрейдистские мотивы: «Наши правящие реформаторы потому ведут свою родословную от “хрущевской оттепели”, что именно тогда была выдвинута инициатива государственного “отцеубийства”, позволившего привилегированным “Эдипам” уходить от всякой национально-государственной ответственности… Может быть, истинная наша трагедия состояла в том, что мы незаметно для себя осваивались в роли юношей Эдипов, мечтающих сбросить всегда слишком нелегкое в России государево служилое бремя и пошалить в отсутствие Отца…» (121).
Одинокие партийные идеалисты, вроде Роя Медведева или Лена Карпинского, мечтавших возродить «ленинские» принципы «социальной справедливости», оказались выброшены на номенклатурную помойку и тоже подались в инакомыслящие. Даже притом что, наиболее дальновидные руководители КПСС видели опасность разложения партии, отторжения ею умеренных реформаторов. Однажды Ю. Андропов печально заметил: «Плохо, что такие как Карпинский уходят от нас. Это свидетельство – в нашем доме не все ладно» (119). Или другой пример трансформации убеждений ранее лояльных советских интеллигентов. С. Глузман, психиатр и правозащитник, вспоминает об известном диссиденте Г. Снегиреве, которого мы также цитировали в этой книге: «Я готов утверждать, что он не был фанатичным диссидентом. Думаю, у Гелия, каким я его знал, и в мыслях не было того, что он потом делал и за что, собственно, пострадал. Он принадлежал к категории, пользуясь обычной терминологией, проституирующих советских интеллигентов, которые прекрасно все понимали и не имели иллюзий ни по отношению к собственному правительству, ни по ситуации с правами человека в собственной стране, но при этом совершенно цинично использовали свою профессию, чтобы зарабатывать деньги на хлеб себе и семье. Так жили в подавляющем большинстве все художники, писатели и прочие гуманитарии. Так жил и Гелий…» (120). И даже эти – «циничные» и «проституирующие» – тоже вынужденно уходили в оппозицию…
Отворачивались от партии не только постаревшие комсомольцы, но и целые поколения молодых интеллигентов, не желавших жить в удушающей атмосфере последних лет Советской власти. В стране принудительного труда даже сам навязываемый труд на благо общества начал восприниматься как форма рабства, бегство от обязательного труда – как форма освобождения. Миллионы людей с вожделением вчитывались в строки, где описывалось недолгое счастье Мастера в Стране Советов: «Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так: купил книг, бросил свою комнату на Мясницкой… Нанял у застройщика две комнаты в подвале маленького домика в садике. Службу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате».
Сейчас, наверное, это назвали бы модным словом «дауншифтинг», то есть некое понижение оборотов жизни, сознательный отказ от участия в крысиных гонках. Тогда такого термина еще не существовало, но витало общее настроение. Ерофеев взывает:
«О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив и был бы также ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом – как хорошо было бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! – всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы мне прежде показали уголок, где не всегда есть место подвигам. “Всеобщее малодушие” – да ведь где это спасение ото всех бед, эта панацея, этот предикат величайшего совершенства!»
И такие «малодушные» люди в изобилии появились в СССР в конце 1960-х и начале 1970-х годов – занесенное как зернышко западной цивилизации и неожиданно проросшее на скудной почве развитого социализма движение хиппи. Форма свободы в несвободном государстве – минимизация рабочих усилий в качестве сторожей, кочегаров, дворников, максимизация свободы передвижения с помощью автостопа.
А начиналось все с «Солнечной системы», то есть круга общения московского хиппи по кличке Солнце, о котором подробно пишет джазмен А. Козлов: «…я познакомился с легендарным человеком по прозвищу “Солнце”, негласно считавшимся одним из предводителей движения (хиппи) в Москве. Он долго сидел в психушке после того, как его “повязали” на демонстрации, организованной им напротив американского посольства накануне приезда американского президента Никсона в Москву. Тогда миролюбиво настроенные московские хиппи вышли на несанкционированную демонстрацию с лозунгами “Американцы – вон из Вьетнама!”. Несмотря на антиамериканские лозунги, власти сурово разделались с демонстрантами…
[226] (В психушке – К.К.) его, как и всех там, постоянно обкалывали препаратом под названием аминазин. От него человек становился спокойным и послушным, правда, побочным действием было повышенное слюноотделение, что приводило к постоянному наличию пузырей в области рта. Когда бунтарей все-таки выпускали на свободу, то брали с них подписку о том, что они впредь не будут появляться в общественных местах в пределах Садового кольца» (122).
