Слушай, Чекистов!..
С каких это пор
Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты
Настоящий жид.
Фамилия твоя Лейбман,
И черт с тобой, что ты жил
За границей…
Всё равно в Могилеве твой дом…
Добавлю, что в первые годы Советской власти евреи-чекисты часто брали себе русские имена, чтобы не вызывать излишнего раздражения как среди информаторов, так и своих коллег.
Любопытны наблюдения Н. Мандельштам за средой подобных Чекистовых. В своих «Воспоминаниях» она описывает систему мышления новой элиты и в качестве примера приводит одну из звезд эпохи – Ларису Рейснер, ту самую, которая вместе с Раскольниковым одарила Лютика Каменева одеждой расстрелянного цесаревича Алексея: «Во время нашей встречи Лариса (Рейснер) обрушила на О.М. кучу рассказов, и в них сквозила та же легкость, с какой Блюмкин хватался за револьвер, и его же пристрастие к внешним эффектам… С теми, кто вздыхал в подушку, сетуя на свою беспомощность, ей было не по пути – в ее среде процветал культ силы (выделено мной – К. К.). Спокон века право использовать силу мотивируется пользой народа – надо успокоить народ, надо накормить народ, надо оградить его от всех бед… Подобной аргументацией Лариса пренебрегала и даже слово “народ” из своего словаря исключила. В этом ей тоже чудились старые интеллигентские предрассудки. Все острие ее гнева и разоблачительного пафоса было направлено против интеллигенции. Бердяев напрасно думает, что интеллигенцию уничтожил народ, ради которого она когда-то пошла по жертвенному пути. Интеллигенция сама уничтожила себя, выжигая в себе, как Лариса, все, что не совмещалось с культом силы» (127). Золотые слова. Но ту же Ларису Рейснер восторженно воспевает один из ведущих журналистов страны, будущая жертва сталинских репрессий М. Кольцов: «Пружина, заложенная в жизнь этой счастливо одаренной женщины, разворачивалась просторно и красиво… Красочен, смел стремительный путь Рейснер-человека»
[66]. А как же насчет мальчишеского костюмчика расстрелянного цесаревича?..
Л. Троцкий писал во время «Дела Бейлиса» о балтийских немцах, игравших в государственном аппарате Российской империи примерно ту же роль, что позже сыграли еврейские кадры в первые годы Советской власти: «Воспитанные в раболепстве пред царизмом и в презрении к населению, играют, как известно, большую роль в русской дипломатии, прокуратуре и жандармерии, давая наиболее чистую культуру бюрократического нигилизма, – без национальности, без хотя бы связей с коренным населением, без совести и без чести» (128). По иронии судьбы слова Лейбы Бронштейна можно напрямую отнести и к роли евреев сразу после Октябрьской революции.
Евреи были востребованы как специалисты, люди, в основном, из грамотных слоев общества, люди, многие из которых еще с дооктябрьских времен были связаны с революционерами. И дело здесь даже не в особой большевистской юдофилии – новая власть нуждалась в квалифицированных кадрах. Сразу призвать на службу дореволюционную интеллигенцию власть не могла и по причинам идеологическим, и в виду колоссальных физических утрат, которые понесли образованные классы во время Гражданской войны; а для формирования образованного лояльного общества необходимо время.
В качестве иллюстрации сложившего положения дел можно привести фрагмент добытого ОГПУ доклада полковника немецкого генштаба Хальма о состоянии РККА в 1927 году, где особо отмечалось: «Старые офицеры царской армии были малозаметны. Евреи находятся большей частью в высших штабах на таких должностях, которые требуют наибольшей интеллигентности» (129). На одной только Украине 26 % всех студентов были евреи, а в медицинских вузах их насчитывалось более 44 %. Уже в 1970-е годы еврейский публицист, диссидент Борис Хазанов так суммировал ситуацию: «Заменив вакуум, образовавшийся после исчезновения русской интеллигенции, евреи сами стали этой интеллигенцией» (130). Само собой разумеется, что сталинские репрессии, направленные против якобинской элиты, напрямую коснулись и этого слоя.
Обычному полуграмотному крестьянину для изучения книжной премудрости нужно было отрывать время от своей работы или от отдыха – он учился в состоянии постоянной физической усталости. Кроме того, переезд в город означал отрыв от семьи, привычной общины, образа жизни. Проблем, характерных для большинства жителей страны с крепкими крестьянскими корнями, у жителей еврейских местечек западной части СССР почти не было, и – одновременно – новая власть в них объективно нуждалось.
Начался великий исход еврейской молодежи за черту оседлости. «Через разломанную черту оседлости хлынули многочисленные жители украинско-белорусского местечка, пошедшие только начальную степень ассимиляции, с чуть усвоенными идеями, с путаницей в мозгах, с национальной привычкой к догматизму… Тут были и еврейские интеллигенты, или тот материал, из которого вырабатывались интеллигенты, и многотысячные отряды красных комиссаров, партийных функционеров, ожесточенных, поднятых волной, одуренных властью» (Д. Самойлов) (131). И кстати, далеко не все евреи, давно обитавшие в городах, были от такого исхода в восторге. Лев Копелев вспоминает, как его мама в Киеве без конца объясняла знакомым, «что есть, мол, евреи, и есть жиды; еврейский народ имеет великую культуру и много страдал; Христос, Карл Маркс, поэт Надсон, доктор Лазарев (лучший детский врач Киева), певица Иза Кремер и наша семья – это евреи, а вот те, кто суетятся на базаре, на черной бирже или комиссарствуют в Чека, – это жиды…» (132)
До революции в мелких городах и местечках западной России жило 2 200 тысяч евреев, а в 1926 году их там осталось только 800 тысяч. Спрашивается, на чьи же места переселились в города почти 1,5 миллиона евреев? Прежде всего, буквально – в какие дома, квартиры они вселились? Ведь жилищного строительства тогда практически не велось, и получить квартиру можно было только «удалив» или «уплотнив» ее хозяина. В Москве евреи составляли в 1920 году – 2,2 % населения, в 1923 – 5,6 % и в 1926 – 6,5 % (133). Понятно, что подобные изменения национального состава городского населения не остались незамеченными их предыдущими обитателями, выселенными в коммунальные «Вороньи слободки»:
– Да вы поймите, – кипятилась Варвара, поднося к носу камергера газетный лист. – Вот статья. Видите? “Среди торосов и айсбергов”.
– Айсберги! – говорил Митрич насмешливо. – Это мы понять можем. Десять лет как жизни нет. Все Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи.
«Десять лет» – более чем прозрачный намек на резко выросшую после 1917 года роль евреев в жизни общества. Из обстоятельного справочника «Население Москвы», составленного демографом Морицем Яковлевичем Выдро, можно узнать, что если в 1912 году в Москве проживали 6,4 тысячи евреев, то всего через два десятилетия, в 1933 году, – 241,7 тысячи, то есть почти в сорок раз больше! Причем население Москвы в целом выросло за эти двадцать лет всего только в два с небольшим раза (с 1 миллиона 618 тысяч до 3 миллионов 663 тысяч). Имеет смысл сослаться и на сочинение знаменитого еврейского идеолога – В. Жаботинского. На рубеже 1920-1930-х годов он привел в своей статье «Антисемитизм в Советской России» следующие сведения: «В Москве до 200 000 евреев, все пришлый элемент. А возьмите… телефонную книжку и посмотрите, сколько в ней Певзнеров, Левиных, Рабиновичей… Телефон – это свидетельство: или достатка, или хорошего служебного положения». Вроде смешно, но, по наблюдению одного из историков, в телефонной книге за 1929 год все Ивановы имели 209 личных телефонов, а Рабиновичи 89 (134). Тоже социология – чем не телефонный опрос? Можно говорить о том, что все люди равны, но куда девать расовые, национальные, религиозные отличия, душевную совместимость, желание помочь, любовь и уважение. Ничего этого не наблюдалось в отношениях между коренными москвичами и приехавшими в Москву евреями. Газеты нередко сообщали о фактах насилия в отношении евреев. Писали, например, в 1928 году о том, как некий Белов ворвался в квартиру некоего Бретана и с криком: «Нужно жидов убивать!» – избил ее хозяина, а гражданин Корнеичев налетел на врача Мясницкой больницы Гдалина с криком: «Бей жидов!» – сбил его с ног и нанес удары. Сообщали о том, как братья Филатовы избивали евреев, живших в доме № 37 по Нижнекрасносельской улице (135).
