Государственные кампании против интеллигенции были настолько невежественны, грубы и примитивны, что любой думающий человек не мог согласиться с предлагаемыми государством выводами, а несогласие предполагало, пусть даже и скрытую, но оппозицию, с которой, казалось бы, навсегда покончил «большой террор». То, что со стороны представлялось в казенных образах «антипатриотизма» или «космополитизма», самими интеллигентами уверенно кодифицировалось в терминах «истины» и «справедливости». Несогласие с государством начало выглядывать изо всех щелей – и по факту культурного шока от Европы, впервые увиденной глазами миллионов советских солдат-освободителей; и остаточного действия яда нацистской пропаганды, во многом использовавшей в своей работе действительно болевые точки социалистической действительности; и вступления в большую жизнь поколения детей победителей – молодых людей, жаждавших большей свободы, видевших свой идеал в как минимум революционной романтике 1920-х годов, а то, бывало, заглядывавшихся и на совсем чуждые социализму идеалы и ценности. И, кстати, далеко не все из них видели выход в европейском и либеральном интернационализме.
Х
Советское государство искало возможность выйти из ловушки «национального», которое неминуемо приводило к вопросу о природе «национального» и его носителе – нации. Нации «угнетенные», «революционные», «империалистические» водили хоровод вокруг СССР, но кем же была заселена сама Республика Советов, принципиально отметающая национальную рознь как фактор бытия? Еще Н. Бухарин в 1935 году на страницах «Известий» сформулировал понятие «героический советский народ». И вот, на радость всем нам, в отечественной культуре появляется особый типаж «советского человека» – прочный сплав характера, культуры, мужества. Однако национальные различия и разный уровень населявших СССР народов были еще слишком велики, чтобы говорить о единородной массе. Подготовленный в 1932 году официальный список «культурно-отсталых» народов содержал 97 национальностей (их представителям, в частности, предоставлялись льготы при поступлении в высшие учебные заведения). В принципе, только меньшинства европейского происхождения (поляки, немцы и др.), а также русские, украинцы, белорусы, евреи, грузины и армяне не категоризировались как «культурно-отсталые». В числе же последних числились и народы Севера, и население, исповедовавшее ислам. Чему, впрочем, имелись объективные основания: например, на всю Киргизию приходилось всего 960 грамотных киргизов.
После кратковременного и вынужденного воззвания к чувству Отечества (в период тяжелой войны с нацистами), к национальным и даже националистическим чувствам русского народа, государство возвращается к бухаринским идеям о едином «советском народе». На сей раз тезис был уже реально освящен совместными подвигами народов Советского Союза в кровавой борьбе против единого врага. Основой интернационализма советской культуры стала общая для различных народов система классовых, исторических ценностей, с отблеском национального колорита в необходимых случаях. Главным оружием партии и государства в борьбе с пережитками прошлого объявлялся «советский патриотизм», возведенный в ранг государственной политики.
Основным принципом доктрины «советского патриотизма» стало сочетание таких двух компонентов, как любовь к общей Великой Родине и совместное строительство коммунизма. Развернутая аргументация этого тезиса сопровождалась любопытными высказываниями официальных пропагандистов: «Впервые в истории пролетариат обрел настоящее Отечество… возник советский социалистический патриотизм как новое явление, принципиально более высокое, чем патриотизм, проявляющийся на предшествующих ступенях развития общества
[68]… В нашем патриотизме любовь к своему народу и к своей стране сливается безраздельно и полностью с любовью к своему государству, с пламенной преданностью советскому общественно-политическому строю, его основателям и вождям Ленину и Сталину» (149).
Жесткое функционирование официальной концепции советского патриотизма с его бескомпромиссной борьбой против западничества и «иностранщины» приводило к уродливым явлениям в повседневной жизни людей, например, запрещение браков с иностранцами. Под что подводилась соответствующая идеологическая база. 15 и 18 июня 1948 года «Правда» опубликовала письма неких Н. Макушиной и Н. Головановой, которые, выйдя замуж за граждан Великобритании, решили вернуться на Родину, не вынеся «тягот и лишений заграничной жизни». В частности, Н. Макушина так объясняла свой поступок: «Я не могла дальше выносить все это и решила забрать сына и уехать из Англии. И для меня, и для мужа это расставание было очень тяжелым, но я была счастлива, что возвращаюсь на Родину, а мужу оставалось радоваться только тому, что сын его будет жить в стране, которая дает ему возможность получить образование и жить без хорошо знакомой его отцу тревоги за завтрашний день» (150). Редакция газеты «Правда» получили более 500 откликов на эти откровения, преисполненные в основном верноподданническими мотивами и требованиями оградить людей от попадания в «буржуазное рабство». На основе подобных «просьб общественности» Президиум Верховного Совета СССР принял решение запретить браки советских граждан с иностранцами. В рамках борьбы с иностранщиной охаивалось всё заграничное, вплоть до переименования знаменитой еще в старой России «французской булки» в «городскую булку», популярного ленинградского кафе «Норд» в «Север» и фирменного харьковского лакомства «Делис» в «торт шоколадно-вафельный» (сразу три иностранных слова). Во всем обозначался «наш приоритет».
«Иностранщине» противопоставлялся союз равных народов, обуянных идеей советского патриотизма. В этом одухотворенном коммунизмом союзе все звери были равны, но некоторые все-таки, согласно классику, равнее. А именно – Старший Брат, русский народ, и примыкавший к нему исторически и ментально народ украинский. Белорусский брат как-то терялся на фоне таких многомиллионных гигантов. Главнейшие должности в национальных республиках занимали русские или украинцы. При Л. Брежневе – число славян в составе ЦК составило 86 %. Что, однако, не мешало России оставаться самой бесправной из республик в системе Советского Союза, не имевшей ни своей республиканской компартии, ни серьезного административного управления (структуры РСФСР союзным Центром всерьез не воспринимались).
Любопытный, хотя и частный, пример политики Центра по отношению к собственно русской составляющей культуры приводится в мемуарах музыканта Алексея Козлова: «… российские коллективы не могли приобрести себе аппаратуру за конвертируемую валюту, а узбекские, казахские, украинские или белорусские – приобретали. Их министерства имели валюту, а для коллективов РСФСР отпускалась лишь валюта соцстран – чешские кроны, венгерские форинты, польские злотые» (151). Разумеется, мелочь, но симптоматичная: развитие национальных окраин, поддержание нацкультуры рассматривалась партией как задача более важная, нежели развитие культуры великорусской. Та, дескать, и сама выживет, а провинциальных Геродотов обижать нельзя. Культурная автономия местной интеллигенции должна была обеспечивать лояльность национальных окраин по отношению к центру – главному распределителю материальных благ. Казалось бы, сытая национальная интеллигенция не заинтересована разжигать недовольство – хотя бы из чувства самосохранения. По сути, ей предназначалось место в удобных резервациях, а государство давало на то деньги, отнимая кусок у своих. Однако расчет не оправдался.
