Но вернемся в 1920-е годы, когда накапливался потенциал мести, с такой силой обрушившийся на непокорных в тридцатых годах. К власти, как мы уже говорили, пришел новый правящий слой – революционные интеллигенты, местечковые евреи, примкнувшие к ним задиры-матросы, просвещенные пролетарии, авантюристы-иностранцы. Собственно, это еще не слой, а, скорее, правящая клика, вызывавшая суеверный ужас или антисемитские насмешки:
Абрамович, Цедербаум,
Шрейдер, Блехман, Карахан,
Кто они? Зачем так много
Семитических имен?
Может быть, то синагога?
Может быть синедрион?
Нет, то русского народа
Вседержители судьбы.
Правят им уж больше года
В грозный час его борьбы.
У украинцев есть гетман,
У поляков тоже – круль,
А у русского народа
Не то Мойша, не то Сруль (11).
Секрет относительной крепости власти этой клики состоял в прочном обладании столицами государства и нараставшей поддержке крестьянства, составлявшего подавляющую часть населения страны. Утрата поддержки крестьянства в результате коллективизации и потребовала, в конечном итоге, переформатирования элиты. К началу партийных репрессий прошло всего полтора десятка лет после революции и окончания Гражданской войны. Все герои и их «геройства» были на слуху, плюс только закончилась коллективизация с ее миллионами жертв. Фанатическая реализация заданий первых пятилеток довела градус общественного кипения до высшей точки, пассионарного взрыва. Котел либо разорвался бы, либо из него нужно срочно выпустить пар. В. Каверин: «Общественная атмосфера, вполне сложившаяся к середине тридцатых годов, не упала с неба. Она была подготовлена, и хотя в конце двадцатых годов представляла как бы собой неорганическое соединение разнородных настроений, положений и мнений, невысказанная формула рабства уже стремилась к своему воплощению» (12). Н. Мандельштам, «Воспоминания»: «Логически развиваясь, принцип деления на своих и чужих приводит к тому, что каждый скатывающийся становится «чужим» именно потому, что он катится вниз. Тридцать седьмой год и все, что за ним последовало, возможны только в обществе, где идея деления дошла до своей последней фазы» (13). Опять – двадцать пять, то есть тридцать семь. До пресловутого «тридцать седьмого», значит, людьми не считаются?!!
В 1924 году в одном только Ленинграде, руководимым будущей жертвой Сталина Г. Зиновьевым, было расстреляно 177 человек, годом раньше – 63 человека, годом позже – 113. Причем, к расстрелу тогда приговаривали прежде всего виновных в преступлениях «против государства» и «против рабочего класса», а не реальных убийц и совершивших прочие преступления против личности. То есть расстреливали не уголовников – тех, как правило, отправляли перевоспитываться – а политических противников режима. Хотя и самого товарища Зиновьева нужно было воспитывать-перевоспитывать. К. Чуковский с отвращением отмечает в своем дневнике: «До чего омерзителен З[иновьев]. Я видел его у Горького. Писателям не подает руки. Были я и Федин. Он сидел на диване и даже не поднялся, чтобы приветствовать нас» (14). Обычное красновельможное хамство.
Возвращаясь к расстрелянным в Ленинграде. Была ли такая необходимость в драконовских мерах товарища Зиновьева в отдельно взятом городе? Да нет же, репрессивная политика Советской власти в те годы еще не набрала последующих оборотов: по официальным данным, общее число лиц во всех местах заключения в СССР составило на 1 января 1925 года 144 тысяч человек, на 1 января 1926 года – 149 тысяч и на 1 января 1927 года – 185 тысяч человек
[75] (15). До окончания срока в середине 1920-х годов условно освобождались около 70 % заключенных. По опубликованным за рубежом данным, предоставленным антисоветской эмиграцией, в 1924 году в СССР насчитывалось около 1500 политических правонарушителей, из которых только 500 находились в заключении, а остальные были лишены права проживать в Москве и Ленинграде. Цифры, как видим, относительно умеренные. Что это за кровавую битву за «цитадель революции» устроил товарищ Зиновьев? У расстрелянных тоже были родственники, дети – как вы думаете, радовались ли они последовавшей через десяток лет ликвидации товарища Зиновьева и всех его подручных? Даже не сомневайтесь!
Другой важной составляющей накапливавшегося народного недовольства становился НЭП. Антинэповские настроения ярко отражали кризис послереволюционной массовой психологии, проявившейся в «синдроме обманутых надежд». «Сейчас те же капиталисты-буржуи живут, опять наживаются и все при власти рабочих. Как смотрит рабочий, изнуренный, истрепанный, больной, никак не могущий оправиться за 10 лет революции? Да он готов броситься разорвать его на кусочки, уничтожить, злоба кипит, рабочий недоволен…», – писал в 1927 году Сталину киевский рабочий Темкин (16). Бывший красноармеец Н. Шапкин рассуждал: «Верно, сейчас разрешили свободный труд и в деревне, но, товарищи, подумайте как же так, если я кулака, например, в 1918 году ставил к стенке, а теперь приду и скажу: “Иван Иванович, возьми меня подработать”, – вытерпит ли мое революционное сердце, чтобы склонить перед ним голову? Это уж будет не голова, а чурбан…» (17).
Среди недовольных кажущимся воскрешением капиталистических отношений были как радикальные троцкисты, так и радетели твердой государственной власти, ориентировавшиеся на Сталина. Будучи мотивированными либо стремлением «идти нога в ногу с прогрессом», либо более прагматичным желанием быстрого продвижения по социальной лестнице, молодые полуобразованные рабочие являлись ударной силой формировавшегося сталинского режима. Вскоре к ним присоединились возмужавшие в трудовых колониях ГПУ десятки тысяч перевоспитанных беспризорников, ставших янычарами режима. Методы перевоспитания от безграмотного поэта Ивана Бездомного («Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки!») имели множество искренних сторонников
[76]. Да плюс обиженные зажиточными мужиками крестьяне, да плюс не нашедшие себя после окончания войны красноармейцы, да мало ли было этих «приплюсовавшихся»!
Атмосфера в государстве постепенно накалялась – НЭП провоцировал недовольство промышленных рабочих, подтачивал социальную базу большевиков; снизу, понукаемое новыми красными помещиками, волновалось крестьянство; сбоку кряхтели остатки образованных дореволюционных классов, сверху пылала яростная партийная борьба. Свой вклад в нагнетании всеобщей озлобленности вносила – как и сегодня – пресса, осатанело воевавшая за «нового человека». О своем соавторе вспоминает Евгений Петров: «Ильф делал смешные и совершенно неожиданные заголовки. Запомнился мне такой: «И осел ушами шевелит». Заметка заканчивалась довольно мрачно: «Под суд!» (18) Тогда очень многие материалы заканчивались этим призывом, лишний раз нагнетая всеобщую истерию.
