Чувство безопасности и защищенности отсутствовало как таковое. Обреченность руководит идущим сознаваться в ГПУ о Союзе «Меча и орала» Кислярским или перепуганным Берлагой, который готов сдаться едва ли не первому встречному, и только покорно спрашивает у пришедшего за ним незнакомца:
– Домой позвонить можно?
– Чего там звонить, – отвечает ему заведующий копытами Шура Балаганов
[77].
О какой «свободе двадцатых годов» рассуждали наивные шестидесятники? Вспоминается исторический анекдот, когда в конце жизни, уже в середине двадцатых годов знаменитый юрист А. Кони (тот самый, который служил одним из примеров благородства для Васисуалия Лоханкина) жаловался знакомому на старость. «Что вы, Анатолий Федорович, – ответил тот. – Грех вам жаловаться. Вон Бриан (президент Франции – К.К.) старше вас, а все еще охотится на тигров». – «Да, – ответил А.Ф., – ему хорошо: Бриан охотился на тигров, а здесь тигры охотятся на нас» (19). Ну что тут остается добавить: «Бриан – это голова».
Показательно, что в 1920-х годах ГПУ и органы госбезопасности, несмотря на свой солидный кровавый опыт, еще не окружены тем облаком потустороннего ужаса, как десятилетием позже. В целом, симпатизирующие Советской власти граждане смотрят на ГПУ как на необходимый и здоровый фактор в жизни страны, оно «близко к народу», о нем запросто говорят и пишут сочувствующие строю писатели. Бендер пугает им недобитого дворянина Ипполита Матвеевича: «Вам некуда торопиться. ГПУ к вам само придет». Грозное оружие было направлено в сторону «остатков старого режима», а не против «строителей коммунизма».
Дружить с гепеушниками стало почетно среди советской интеллигенции. С жандармами водить дружбу стеснялись, а тут как с цепи сорвались. Для начала вспомним хотя бы о том, что среди деятелей литературы того времени было немало людей, самих имевших опыт работы в ВЧК-ОГПУ-НКВД, скажем, И. Бабель, А. Веселый, Б. Волин, И. Жига, Г. Лелевич, Н. Свирин, А. Тарасов-Родионов, О. Брик. Друг последнего – В. Маяковский – в порыве восторга даже написал знаменитое стихотворение «Солдаты Дзержинского», посвященное чекисту В. Горожанину.
Солдаты Дзержинского
Союз берегут
Враги вокруг Республики рыскают.
Не к месту слабость и разнеженность весенняя.
Будут битвы громше, чем крымское землетрясение.
«Механики, чекисты, рыбоводы, Я ваш товарищ, мы одной породы…», – с чувством восклицал другой поэт – Э. Багрицкий. Поэт «одной породы» с чекистом, вот как…
Своего рода «единство» с ОГПУ продемонстрировала и большая группа литераторов, побывавшая в августе 1933 года в концлагере Беломорканала, чтобы воспеть затем работу чекистов в широко известной книге, где выступили тридцать пять писателей во главе с А. Горьким. Вдохновленные увиденным И. Ильф и Е. Петров писали о планах нового романа про Остапа Бендера: «Уже возникла необходимость писать третий роман, чтобы привести героя к оседлому образу жизни. Мы еще не знали, как это сделать. Останется ли он полубандитом или превратится в полезного члена общества, а если превратится, то поверит ли читатель в такую быструю перестройку? И пока мы обдумывали этот вопрос, оказалось, что роман уже написан, отделан и опубликован. Это произошло на Беломорском канале. Мы увидели своего героя и множество людей, куда более опасных в прошлом, чем он…» (20) Анонсированный роман, который получил рабочее название «Подлец», к счастью, так и остался ненаписанным.
Писатели обзаводились полезными знакомствами, как новоселы мебелью. Личные связи были статусными, важными инструментами влияния в обществе распределения, где деньги переставали работать. Надежда Мандельштам: «В 30 году в крошечном сухумском доме отдыха для вельмож… со мной разговорилась жена Ежова: “К нам ходит Пильняк, – сказала она. – А к кому ходите вы?” Я с негодованием передала этот разговор О.М., но он успокоил меня: “Все ходят. Видно, иначе нельзя. И мы ходим. К Николаю Ивановичу” (Бухарину – К.К.). Мы “ходили” к Николаю Ивановичу с 22 года, когда О. М. хлопотал за своего арестованного брата Евгения Эмильевича…» (21) Разумеется, дружба с чекистами – распорядителями человеческих жизней – находилась на самом верху интеллигентской табели о знакомствах. Анна Ахматова констатировала: «Литература была отменена, оставлен был один салон Бриков, где писатели встречались с чекистами…» (22) Вот их вместе и взяли.
Хочется в этой связи остановиться на судьбе одного из самых известных и влиятельных писателей 1920-х годов Исаака Бабеля, знатной жертвы сталинских репрессий. Вот ему сейчас в Одессе и памятник открыли
[78]. Бабель гордо рассказывал окружающим, что встречается только с милиционерами и только с ними пьет. Исаак Эммануилович не просто восхищался коллективизацией, но и сам лично ее осуществлял! С февраля по апрель 1930 года он, по его собственному определению, «принимал участие в кампании по коллективизации Бориспольского района Киевской области». Вернувшись в Москву в апреле 1930-го, Бабель сказал своему другу Багрицкому: «Поверите ли, Эдуард Георгиевич, я теперь научился спокойно смотреть на то, как расстреливают людей». В начале 1931 года Бабель вновь отправился в те места… (23) И. Бабель много лет настойчиво работал над сочинением о чекистах, и ему мешало только следующее: «…не знаю, справлюсь ли, – признавался писатель, – очень уж я однообразно думаю о ЧК. И это оттого, что чекисты, которых знаю… просто святые люди. И опасаюсь, не получилось бы приторно. А другой стороны не знаю. Да и не знаю вовсе настроений тех, которые населяли камеры, – это меня как-то даже и не интересует». А в придачу к вышеизложенному рассуждения вскоре расстрелянного М. Кольцова: «…работа в ГПУ продолжает требовать отдачи всех сил, всех нервов, всего человека, без отдыха, без остатка… Не знаю, самая ли важная для нас из всех работ работа в ГПУ. Но знаю, что она самая трудная…» и т. д. (24). Уместно привести также позднейшие (конца 1950 – начала 1960-х годов) рассуждения писателя В. Гроссмана о И. Бабеле и других: «Зачем он встречал Новый год в семье Ежова?.. Почему таких необыкновенных людей – его, Маяковского, Багрицкого – так влекло к себе ГПУ? Что это – обаяние силы власти?» (25)
