Симптоматично, что внутри революционной партии наконец появилось то, от чего уже давно страдало все общество – понятие доноса. Когда в 1931 году вышла книга «Неизданный Щедрин», Сталин ее многократно перечитывал; он особо отмечает карандашом понравившиеся ему фразы и жирно подчеркивает «пишите, мерзавцы, доносы» (33). Л. Смирнова: «Страх постепенно вползал в наши души. Помню, когда мы собирались у кого-нибудь в гостях, даже форточки закрывали: вдруг кто-то ненароком услышит наш разговор и побежит докладывать куда следует. Однажды так и было… Мы достаточно свободно говорили на многие темы. Не боясь огласки – друзья ведь. И напрасно. Через два дня одного из моих друзей арестовали. Был донос» (34). С конца двадцатых одним из основных мотивов поведения людей становится страх.
Процветали доносы не только политические, доносительство оставалось одной из весьма распространенных форм апелляции во властные структуры, в том числе и в формах, отвечавших стереотипным представлениям о «борьбе за социальную справедливость»: у кого чего больше, где государству надо обратить внимание на недостатки. В. Кожинов отмечает: «В данном случае существенна не этическая, а практическая сторона дела: во-первых, нет оснований сомневаться, что в 1937 году и позже было исключительно широко распространено именно совершенно “добровольное” доносительство, диктуемое искренней убежденностью, а во-вторых, те разного рода “приспособленцы”, которые доносили “по службе”, или, скажем, “из страха”, в конечном счете, опирались на царившую в стране атмосферу “разоблачения врагов”… И с практической (а не этической) точки зрения добровольное доносительство, воспринимаемое и самим доносчиком, и его окружением как “правильное”, нормальное – и даже истинно нравственное! – поведение, без сомнения, гораздо “опаснее”, чревато во много раз более тяжкими последствиями, чем доносы по службе или из страха…» (35)
Донос и сегодня во многом является основой правопорядка во всех государствах, в том числе, европейских странах и США. Широкие массы населения СССР тоже активно проявляли инициативу и доносили на подозрительных личностей. Для них доносительство стало формой участия в Великой Революции и охраной ее завоеваний. Нервничает гражданин Корейко, забирая чемодан с миллионами, украденными у народа: «Сегодня пятница. Значит, опять нужно идти на вокзал», – произнеся эти слова, человек в сандалиях быстро обернулся. Ему показалось, что за его спиной стоит гражданин с цинковой мордой соглядатая».
Богатый спектр доносов и их последствий дает нам Булгаков:
– Это вы, прочитав статью Латунского о романе этого человека, написали на него жалобу с сообщением о том, что он хранит у себя нелегальную литературу? – спросил Азазелло.
Новоявившийся гражданин посинел и залился слезами раскаяния.
– Вы хотели переехать в его комнаты? – как можно задушевнее прогнусил Азазелло…
Голос душевный, как у «доброго» следователя. А может прислужник сатаны доносить и чужим голосом: «Алло! Считаю долгом сообщить, что наш председатель жилтоварищества дома номер триста два-бис по Садовой, Никанор Иванович Босой, спекулирует валютой. В данный момент в его квартире номер тридцать пять в вентиляции, в уборной, в газетной бумаге четыреста долларов…»
Целая галерея портретов доносителей прорисована в «Мастере и Маргарите» – Алоизий Могарыч, Азазелло в роли Тимофея Квасцова, барон Майгель. Последний вообще срисован с натуры. Прототип Майгеля – Б. Штайгер, уполномоченный Коллегии Народного комиссариата просвещения РФСФР по внешним сношениям. Булгаков прекрасно знал бывшего барона Бориса Сергеевича Штайгера (кстати, тоже киевлянина), охотно и беспрепятственно посещавшего дома вождей партии и государства, посольства, писательские и актерские собрания, работавшего в Наркомпросе под началом Авеля Енукидзе. Елена Сергеевна Булгакова как-то записала: «У Уайли было человек тридцать. Среди них – веселый турецкий посол, какой-то французский писатель, только что прилетевший в Союз, и, конечно, барон Штейгер – непременная принадлежность таких вечеров, “наше домашнее ГПУ”, как зовет его, говорят, жена Бубнова» (36).
– Да, кстати, барон, – вдруг интимно понизив голос, проговорил Воланд, – разнеслись слухи о чрезвычайной вашей любознательности… Более того, злые языки уже уронили слово – наушник и шпион.
В 1937 году Б. Штайгер был расстрелян вместе со своим шефом А. Енукидзе.
Числились среди негласных сотрудников НКВД и другие, ныне возведенные в ранг святых, деятели искусства. Например, к наиболее важным из осведомителей генерал НКВД П. Судоплатов относил знаменитых еврейских актера С. Михоэлса и поэта И. Фефера, после войны уничтоженных в рамках ликвидации Еврейского антифашистского комитета. Сегодня они считаются мучениками и жертвами антисемитского режима.
Расцвету шпиономании и доносительства содействовала, кроме внутренних причин, и внешнеполитическая ситуация. Советская Республика реально оставалась государством, пребывающим в гордом одиночестве на карте мира. Целью разведывательной активности иностранных разведок, например, польской, мишенью для белоэмигрантских организаций и задекларированной будущей жертвой пришедших к власти в Германии нацистов.
Во время войны эпидемия доносительства, воспринимаемого как патриотический долг, достигла апогея. Корней Чуковский описывает потрясший его случай: «Когда я написал “Одолеем Бармалея”, а художник Васильев донес на меня, будто я сказал, что напрасно он рисует рядом с Лениным – Сталина, меня вызвали в Кремль, и Щербаков, топая ногами, ругал меня матерно. Это потрясло меня» (37). Чуковского потряс даже не факт доноса одного интеллигента на другого, а отношение власти к нему лично. К доносам все уже привыкли.
Эта отравленная атмосфера сохранилась и после войны. Показательна в этом отношении история с популярным певцом Вадимом Козиным. Всю войну Козин выступал, гастролировал, но после войны его арестовали. Музыкант его ансамбля некий Л. Штейнберг написал донос на Вадима Алексеевича. Его обвинили в том, что он клеветал на советскую действительность, руководителей ВКП(б), отрицал возможность построения социализма в СССР, осуждал политику ВКП(б) в области сельского хозяйства. В результате, Козин получил 8 лет лишения свободы и навсегда стал жителем Магадана.
Природу доноса и доносительства, наряду с арестами и психологией власти, подробно анализирует в своем романе Булгаков:
– Дело было так, – охотно начал рассказывать арестант, – позавчера вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвал себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в Нижнем Городе и угостил…
– Добрый человек? – спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в его глазах.
– Очень добрый и любознательный человек, – подтвердил арестант, – он высказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно…
– Светильники зажег… – сквозь зубы в тон арестанту проговорил Пилат, и глаза его при этом мерцали.
– Да, – немного удивившись осведомленности прокуратора, продолжал Иешуа, – попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть. Его этот вопрос чрезвычайно интересовал…
