Уже 2 декабря 1934 года опубликован текст свежеиспеченного декрета Президиума ВЦИК, подписанного М. Калининым и А. Енукидзе, о внесении изменений в уголовно-процессуальные кодексы страны по террористическим делам: следствие заканчивать за десять дней, слушать дело без участия сторон, не принимать кассаций, ходатайств о помиловании и приговоры к высшей мере наказания приводить в исполнение немедленно по вынесении приговора. Б. Ефимов, знаменитый советский карикатурист, брат М. Кольцова (и, к слову, один из иллюстраторов полного собрания сочинений Ильфа и Петрова 1961 года), вспоминал о реакции Н. Бухарина на весть о гибели С.Кирова: «…В недобрый день 1 декабря 1934 года несколько сотрудников “Известий” сидели в кабинете у редактора, обсуждая план следующего номера газеты. Был среди них и я. На столе у Бухарина зазвенел телефон. Николай Иванович снял трубку, послушал, и лицо его болезненно сморщилось. Сказав: “Да, да. Я понял”, он положил трубку, помолчал, провел рукой по лбу и произнес:
– В Ленинграде убит Киров.
Потом посмотрел на нас невидящими глазами и добавил каким-то странным безразличным тоном:
– Теперь Коба нас всех перестреляет» (58).
Н. Бухарин знал, о чем говорит: репрессивная практика эпохи, предвосхитившей «Большой террор», приручала людей к фатализму и покорности. «Мы, большевики, относимся к этому просто: каждый из нас знает, что и с ним это может случиться. Зарекаться не приходится», – разглагольствует Бухарин с беседе с Мандельштамом (59). А для иллюстрации партийный вождь рассказал поэту поучительную историю про группу сочинских комсомольцев, которых только что «пустили в расход» за разложение. По свидетельству жены, Осип Эмильевич припомнил эти слова во время процесса Бухарина.
Многие утверждают, что убийство С. Кирова спланировал именно И. Сталин, стараясь изыскать повод для расправы над «ленинской гвардией». Этой версии, подтверждения которой, кстати, так и не найдено, решительно оппонирует Светлана Аллилуева: «Киров жил у нас в доме, он был свой, друг, старый товарищ. Отец любил его, он был к нему привязан. И лето 1934 года прошло так же – Киров был с нами в Сочи. А в декабре последовал выстрел Николаева… Не лучше ли, и не логичнее ли связать этот выстрел с именем Берии, а не с именем моего отца, как это теперь делают? В причастность отца к этой гибели я не поверю никогда. Киров был ближе к отцу, чем все Сванидзе, чем все родичи, Реденс или многие товарищи по работе, – Киров был ему близок, он был ему нужен» (60). Правда, причем здесь Берия, сидевший тогда глубоко в Грузии? Логичней предположить, что полученный трагический повод Сталин использовал для решения тех политических проблем, которые он считал необходимым решить: успокоения народа после проведенной коллективизации, смягчения негативных последствий коряво реализованных, чудовищно непопулярных мер.
Принесение скальпов партийных вождей, которых к тому времени простой народ, мягко выражаясь, не любил, снимало на некоторое время остроту проблемы. Для модернизации страны партийцы нужды не представляли, наоборот – занимали места, на которые претендовали молодые, амбициозные лидеры сталинского призыва. Политические и интеллектуальные круги, примыкавшие к старым партийцам, отличались демагогическим критиканством, с одной стороны, и радикализмом своих левых взглядов, с другой. Все это не отвечало запланированной новой модели солидного, стабильного государства. Государства упорядоченного, имперского. Радикально настроенный Л. Троцкий в очерке «Иосиф Сталин. Опыт характеристики» (журнал «Лайф», сентябрь 1939 года) писал: «Бюрократия насквозь проникнута духом посредственности. Сталин есть самая выдающаяся посредственность бюрократии. Сила его в том, что инстинкт самосохранения правящей касты он выражает тверже, решительнее и беспощаднее всех других. Но в этом его слабость. Он проницателен на небольших расстояниях. Исторически он близорук. Выдающийся тактик, но не стратег…»
Можно согласиться в том, что репрессии помогли сплотить в короткий срок народ и государственную бюрократию вокруг вождя, но в стратегической перспективе нанесли смертельный удар по репутации советского социализма. Однако Сталин, несмотря на все славословия при его жизни, не прорицательница Ванга, чтобы предвидеть сквозь десятилетия последствия своей репрессивной политики. Реальная политика человека, сидящего на штыках, мыслит вызовами сегодняшнего, максимум, завтрашнего дня. А завтра ожидалась война и это было главной заботой советского вождя. Даже спустя много лет, ближайший соратник «кремлевского горца» Вячеслав Молотов настаивал: «Сталин, по-моему, вел очень правильную линию: пускай лишняя голова слетит, но не будет колебаний во время войны и после войны» (61). Такова железная логика дредноута.
И еще одна маленькая деталь, упущенная жившим в эмиграции Троцким, который и до изгнания с жизнью простого народа фактически знаком не был. СССР никак не являлся бюрократическим государством, как он утверждает. Четкое, безукоризненное выполнение законов и есть бюрократия в ее европейском варианте. Эмоциональный, личностный фактор, свойственный русской нации, сам по себе первооснова выборочного, дифференцированного подхода к человеку, а значит, и неискоренимой коррупции. Сталин хотел изменить ментальность народа, дисциплинировать и модернизировать его, но время развеяло его потуги. С. Кара-Мурза: «Бюрократия по своей сути – именно бездушная машина, которая не смотрит на лица и действует согласно закону, инструкции. У нас же каждый начальник и тем более начальница – сгусток чувств» (62). Потому и для советских писателей так интересны типажи мелких советских чиновников – вроде застенчивого воришки Альхена, темпераментных бабников Полыхаева и Семплиярова, заботящего об отоплении дома Никанора Босого – живых людей из плоти и крови, а не бездушных исполнителей.
Во-вторых, коррупция, как ни парадоксально, это реальная возможность жить, смягчая законы жестокого государства, приспосабливая его к обычным людям и их реальным ситуациями. Это единственный возможный ответ людей бесчеловечной, надличностной структуре – приспосабливаться, смягчать личными связями суровость или нелепость закона, дефицит хлеба и зрелищ, недостаток предоставляемых услуг и т. д. Коррупция – не только враг уравнительной социальной справедливости, но и её суррогат в обществе, которое испытывает нехватку чего-либо. Здесь истоки грядущего заката Империи.
И, в-третьих. Поскольку человек в советском обществе постоянно испытывал нехватку чего-то, необходимого для жизни, он научился маневрировать и держался в определенных извне рамках. Рядовой гражданин в капиталистическое системе, предлагающей все разнообразие мира, испытывает только один дефицит – нехватку самих денег. И еще неизвестно, на что он пойдет, чтобы этот мучительный дефицит преодолеть. Сегодняшняя гонка за обогащением любой ценой и, как следствие, утрата нравственных ориентиров тому свидетельство.
VI
От дела об убийстве С. Кирова следователи НКВД быстро протянули ниточки к Г. Зиновьеву, бывшему партийному руководителю Ленинграда, где и произошло убийство, а также его другу и многолетнему соратнику Л. Каменеву. Подбираясь к обреченным на заклание бывшим вождям, органы «взяли» одного из оппозиционеров – И. Рейнгольда. Тот упорно отрицал предъявленные ему обвинения. Время шло, не принося пользы следователям, в числе которых был и родственник Б. Ефимова и М. Кольцова, легендарный энкаведешный садист Л. Черток. «Наконец Ежов вмешался лично. Он выразил удивление, почему это НКВД пытается “ломиться в открытую дверь”. Ежов вызвал Рейнгольда из тюрьмы и от имени ЦК заявил ему, что свою невиновность и преданность партии Рейнгольд может доказать, только помогая НКВД в изобличении Зиновьева и Каменева. После этого разговора поведение Рейнгольда полностью изменилось. Из непримиримого противника следователя Чертока он превратился в его ревностного помощника. Он подписывал всё, что требовалось следствию, и даже помогал следователям редактировать собственные показания» (63). Здесь и далее я буду цитировать высокопоставленного чекиста А. Орлова (при рождении – Лейба Фельдбин), который в разгар репрессий успел укрыться на Западе и в 1950-х годах издал там сенсационную книгу «Тайные преступления Сталина». Орлов был резидентом НКВД в Испании и человеком весьма информированным
[81].
