Будущий разоблачитель сталинских репрессий, имевший наглость утверждать, что он не знал их истинных масштабов, Никита Сергеевич Хрущев в январе 1936 года взывал: «арестовано только 308 человек… 308 человек для нашей Московской организации (ВКП(б)) это мало!». Он же в августе 1937: «Нужно уничтожать этих негодяев… нужно, чтобы не дрогнула рука, нужно переступить через трупы врага на благо народа» (из 38 секретарей МК и МГК избежали репрессий только трое). 1938 год, Хрущев Сталину из Киева: «Украина ежемесячно посылает 17018 репрессированных, а Москва утверждает не более 2–3 тысяч. Прошу Вас принять срочные меры» (70). То есть, Хрущев ультимативно требует еще больше жертв, чем утверждает Сталин.
К маю 1936 года из партии численностью чуть более 2 миллионов кандидатов и членов партии было вычищено более 300 тысяч человек. Не помогали ни прежние заслуги, ни родственные связи. Так, в 1936 году был расстрелян брат Серго Орджоникидзе – Пачулия Орджоникидзе – и Серго, числившийся ближайшим другом Сталина, ничем не мог ему помочь.
Одновременно с гонениями на старую ленинскую элиту, где-то начиная с 1936 года, правительство берет курс на ослабление репрессий против простых граждан. Например, к марту 1936 года с 768 989 человек, репрессированных в основном по закону от 7 августа 1932 года, широко известному как «закон о трех колосках», не только сняли судимость, но и сопровождавшее ее временное поражение в правах. Мы уже писали о реабилитации казачества, об отмене ограничений для поступающих в вузы по социальному признаку и многое другое. В коммунистическую партию массово вливались новые кадры, из простолюдинов, вроде описанного Ерофеевым Алексея Блиндяева – «член КПСС с 1936 года, потрепанный старый хрен». Ленинская гвардия оказалась в полной изоляции, по сути – загнанной в угол.
Нет смысла повторять многократно описанные ночные бдения, в ожидании обыска и ареста, все это отражено в мемуарах и художественной литературе, и настоящему человеку не нужно было ждать оттепели или перестройки, чтобы запечатлеть время тотального страха, пусть вскользь, пусть намеком:
«Маргарита побледнела и отшатнулась.
– С этого прямо и нужно было начинать… Вы меня хотите арестовать?
– Ничего подобного, – воскликнул рыжий, – что это такое: раз уж заговорил, так уж непременно арестовать!..» А ведь Михаил Афанасьевич читал роман многим людям, которые прекрасно понимали, о чем в нем говорится.
Однако отсутствие борьбы идей и конкурентной политической среды предвещало неумолимое вырождение партии, отныне состоящей из двух неравных частей. Основная часть: масса, крестьянская по происхождению и потому сохраняющая мелкобуржуазную идеологию, к тому же в большинстве (90 %!) едва грамотная – и «вождей»: секретарей всех уровней, от городского и районного до ЦК нацкомпартий, а также штатных работников тех же комитетов, уже практически переродившихся в чисто бюрократический социальный слой.
VII
На февраль 1937 года к номенклатуре ЦК или руководителям высшего звена относилось 5860 первых и вторых секретарей горкомов, райкомов, обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, плюс нижнее звено – 94145 секретарей парткомов первичных организаций. Вот, собственно, партийная элита страны до ее утряски, пропалывания и истребления в знаковом 1937 году. После ликвидации ортодоксальных левых троцкистского толка, логика Сталина вела его к необходимости нанести удар и по этим, вроде бы проверенным предыдущей внутрипартийной борьбой товарищам (иначе бы они не оказались на столь высоких постах). И тут начинается для современного историка некая загадочная ирреальность логики вождя – если люди проверены и преданны, то зачем их истреблять? Но как раз идея и состояла в том, что они все оптом не были нужны новому государству. «Сталинизм… стал апофеозом ухода в своего рода евразийство. В 1936–1939 годах Сталин с небывалой жестокостью наносит удар по прежней большевистской гвардии с ее предпочтением общемировых социальных идеалов перед идеей национального возвышения России», – пишет в своей нашумевшей работе «Вызов Запада и ответ России» современный историк Анатолий Уткин (71). Смена вектора движения требовала смены всей команды – старую сбросили за борт.
Жестокость эпохи задавала тон не только в сталинской России. Вспомним, что одновременно шла кровавая Гражданская война в Испании, массовые репрессии в Германии, во всех авторитарных странах Центральной и Восточной Европы политические конфликты оборачивались кровавыми междоусобицами, подавлениями восстаний, расправой с идеологическими оппонентами. Даже гонимые Гитлером евреи не стеснялись в свою очередь рассуждать и решать – кто вправе жить из их соплеменников, а кто должен умереть. В том же 1937 году будущий первый президент Израиля Хаим Вейсман (Вейцман) сказал: «Я задаю вопрос: “Способны ли вы переселить шесть миллионов евреев в Палестину?” Я отвечаю: “Нет”. Из трагической пропасти я хочу спасти два миллиона молодых… А старые должны исчезнуть… Они – пыль, экономическая и духовная пыль в жестоком мире… Лишь молодая ветвь будет жить» (72). Таким образом, предполагалось, что четыре миллиона европейских евреев должны погибнуть ради некой мечты, идеала
[83]. А теперь спросим – стесняются ли евреи Вейсмана?
Сталин тоже хотел избавиться от того, что он считал «экономической и духовной пылью», от тех, кто мешает движению вперед. Недаром, его ближайший соратник Молотов до конца жизни считал репрессии не произволом, а продолжением революции в сложной мировой обстановке. Но о том, что Сталин приносил народ в жертву идеалам, знают все, а том, что нечто подобное творили убежденные сионисты говорить не принято. Это были сходные в своем фанатизме социальные религии, две дороги к земле обетованной. Недаром последняя кампания Сталина направлена в 1948–1953 годах против неких «безродных космополитов», конкурентов, противостоящих советской государственности, новому евразийскому сплаву народов – задуманной и почти осуществленной альтернативы атлантическому, западному миру.
Фигура Троцкого, наиболее последовательного противника Сталина, сродни собирательному образу «безродного космополита», политика, исповедующего идею, что у пролетариата «нет и не может быть отчества», сторонника именно всемирной революции. И вопрос не столько в идеологической фразеологии коммунистических вождей или их национальном происхождении, а в их «почвенническом» либо «глобалистском» мировоззрении, и какое из них находило поддержку и понимание у простого народа. И, пожалуй, сам Троцкий с его расстрелами во время Гражданской войны, презрением к российскому крестьянству, нескрываемым самомнением сделал невозможным развитие своего проекта в России. Даже такой либерал и открытый для мира писатель, как К. Чуковский, отмечал родовые черты «всемирных» революционеров: «Троцкисты для меня были всегда ненавистны не как политические деятели, а раньше всего как характеры. Я ненавижу их фразерство, их позерство, их жестикуляцию, их патетику. Самый их вождь был для меня всегда эстетически невыносим: шевелюра, узкая бородка, дешевый провинциальный демонизм. Смесь Мефистофеля и помощника присяжного поверенного» (73).
