Если присмотреться, то фразерство и патетика современной либеральной интеллигенции во многом копируют внешнюю эффектность и революционную фразу троцкизма. Собственно, и главный ниспровергатель Сталина Н. Хрущев был в 1923–1924 годах троцкистом
[84]. И человеком Лев Давидович при близком общении, говорят, был обаятельным и продвинутым – например, в те далекие годы свои мемуары уже на магнитофон наговаривал. А магнитофоны-то едва появились. Мелочь вроде, а неординарного человека характеризует. И сторонники преданные у него имелись, многие из них были крепкие духом революционеры с дореволюционным стажем. В статье «Троцкисты на Колыме» М. Байтальский, будучи очевидцем, рассказывает, как во время этапирования в советскую ссылку арестованные революционеры-троцкисты поддерживали свой боевой дух: «С большим воодушевлением весь этап пел «Интернационал», «Вы жертвою пали», «Варшавянку», «Смело товарищи в ногу»… (74) Сохранились также свидетельства их сопротивления в лагерях – голодовки, забастовки и пр. «Были ли объективные предпосылки или хотя бы теоретическая возможность существования заговора против Сталина и его группы?» – задается вопросом известный исследователь сталинизма Ю. Жуков. «Ответ на этот вопрос может быть только положительным… Часть наиболее сознательных, убежденных и вместе с тем самых активных коммунистов сохранили собственное мнение по возникшим проблемам, не желая ни принимать новый курс Сталина, ни становиться откровенными конформистами. Они продолжали ориентироваться только на мировую революцию, сохранение незыблемости классовых основ Республики Советов, диктатуры пролетариата» (75).
«Загадка» 1937 года во многом обусловлена тем, что открыто говорить о неприятии совершавшегося с 1934 года поворота было, в сущности, невозможно: ведь пришлось бы заявить, что сама власть в СССР осуществляет контрреволюцию! Но именно об этом, о «термидоре» заявлял находившийся за рубежом Троцкий. Стоявший на диаметрально противоположных Льву Троцкому позициях писатель Лион Фейхтвангер, в свою очередь, обращал внимание своих читателей не на идеологию, а на карьерные устремления «старых большевиков»: «Естественно, что каждый, у кого были заслуги в борьбе за создание Советского Союза, претендовал и в дальнейшем на высокий пост, и так же естественно, что к строительству были, в первую очередь, привлечены заслуженные борцы, хотя бы уже потому, что они были надежны. Однако ныне гражданская война давно стала историей; хороших борцов, оказавшихся негодными работниками, сняли с занимаемых ими постов, и понятно, что многие из них теперь стали противниками режима» (76). Личное недовольство происходящим, помноженное на серьезные идеологические разногласия, плюс наличие харизматичного вождя (путь даже и в эмиграции, как и Ленин когда- то) это крепкий питательный бульон для консолидации оппозиции.
С. Кара-Мурза вспоминает об интересном факте из своей юности: «В конце 50-х абсурдность «теории заговора» была утверждена как официальная догма. И вот на одной вечеринке один довольно молодой еще человек с бородкой стал горячо доказывать, что заговор был. Этот человек в детстве воспитывался в семье Рыкова, председателя Совнаркома. В дом к ним приходили люди, в том числе и военные, и из того, что слышал мальчик, выходило, что обсуждали они планы смещения Сталина и перестановок в правительстве. Человек этот очень кипятился, потому что все слушали недоверчиво и не очень-то охотно. А он кричал, что никогда в жизни этого никому не говорил, а теперь хоть здесь должен сказать. Я ему тоже тогда не очень-то поверил» (77). Из многих свидетельств можно сделать вывод: неприятие и в какой-то мере прямое сопротивление «термидору» было присуще преобладающему большинству революционных деятелей.
Один из руководящих деятелей ОГПУ-НКВД, уже упомянутый А. Орлов, ставший в 1938 году «невозвращенцем», рассказывал позднее, что начиная с 1934 года «старые большевики» – притом, как он отметил, «подавляющее большинство» из их среды, – приходили к убеждению: «Сталин изменил делу революции. С горечью следили эти люди за торжествующей реакцией, уничтожавшей одно завоевание революции за другим». На праздновании годовщины ОГПУ, которое состоялось в декабре 1935 года в Большом театре, всех поразило присутствие… группы казачьих старшин в вызывающей форме царского образца… Взгляды присутствующих чаще устремлялись в сторону воскрешенных атаманов, чем на сцену. Бывший зампред ОГПУ М. Трилиссер (вскоре репрессированный), прошептал, обращаясь к сидевшим рядом коллегам: «Когда я на них смотрю, во мне вся кровь закипает! Ведь это их работа!» – и наклонил голову, чтобы те могли видеть шрам, оставшийся от удара казацкой шашкой» (78). И сопротивление «термидору» далеко не всегда находило выход в неуставных разговорчиках, хотя сегодня нас упорно пытаются убедить в обратном. Инциденты случались регулярно. Так, в середине тридцатых в Грузии была предпринята попытка покушения на первого секретаря ЦК КП Грузии Берия. Когда он с женой и сыном, а также вторым секретарем ЦК КП Белоруссии Хацкевичем ехал в машине по Военно-Грузинской дороге, из темноты по автомобилю неизвестные открыли огонь, в результате чего Хацкевич был смертельно ранен. После этого Сталин обязал всех первых секретарей республик передвигаться в бронированных автомобилях. Красные заговорщики, белогвардейские диверсанты, провокация ОГПУ?..
Однако, вне зависимости от консолидированности и опасности существовавшей оппозиции, ответный удар оказался страшен; сегодня, наверное, сказали бы, что это «непропорциональное применение силы» – потому мощь репрессий так и шокировала элиту. Но, как мы рассказывали, репрессии были направлены не на борьбу с оппозицией как таковой, а на радикальное обновление правящего слоя. Террору подвергались все слои населения, но, прежде всего, Сталин держал в страхе партийную номенклатуру, включая членов Политбюро. И эта жестокость подносилась с помощью СМИ, как последовательная защита кровных интересов трудящихся масс. Причем многие в это поверили, поскольку под нож шли те, кто сам вчера вершил «революционное правосудие», организовывал и воспевал кровопролитие Гражданской войны, разорял беззащитные села.
Мистическое возмездие, Божий суд, попрание революционной идеи «свободной воли» человека волей Высшей. Высшая логика предопределенности угадывается в споре Воланда и Бездомного о том, кто управляет судьбой человека: «Да сам человек и управляет!» – настаивает Бездомный. «Что же, – говоря о непредсказуемости человеческой судьбы и внезапности смерти, насмешливо парирует Воланд. – Это он сам с собой так управился?» Кто-то управляет судьбой. И это даже выше, чем сила государства, это логика самой жизни: «Не думаешь ли ты, прокуратор, что это ты подвесил волосок?» – вопрошает арестант Га-Ноцри. Логика жизни – есть Высшая справедливость.
«Сознание справедливости происходящего владело подавляющим большинством участников событий – вот чего не могут понять нынешние разоблачители ужасов сталинского периода, – указывает философ А. Зиновьев. – Без этого ни за что не поймешь, почему было возможно в таких масштабах манипулировать людьми и почему люди позволяли это делать с собою. Конечно, случаи нарушения справедливости были. Например, расстреляли высокого начальника из органов, который сам перед этим тысячи людей подвел под расстрел. Расстреляли военачальника – героя Гражданской войны, который командовал войсками, жестоко подавившими крестьянский бунт. Но, в общем и целом, эта эпоха прошла с поразительным самосознанием справедливости всех ее ужасов» (79).
