Вопрос не в оправдании репрессий, но в понимании их механизма, самой анатомии террора. «Коммунисты-идеалисты» часто были обычными палачами, которых по недоразумению определили в жертвы. Или недоразумения не было? Тогда продолжим. В. Кожинов дает развернутую картину еще одной поучительной во всех смыслах истории. В 1995 году были изданы мемуары руководящего сотрудника ВЧК-ОГПУ-НКВД М. Шрейдера «НКВД изнутри. Записки чекиста». В редакционном предисловии к ним утверждается, что их автор 1937–1938 годах боролся за «честный профессионализм» и «не признавал «липовых» дел и людей, которые на его глазах фабриковали такие дела». Книга М. Шрейдера по своему весьма интересна, в ней немало выразительных зарисовок отмеченной абсурдом ситуации того времени. Так он описывает сцену своего допроса в начале 1939 года:
– Ax ты, фашистская гадина! – заорал мой бывший подчиненный. – Тебе не видать должности полицмейстера, которую обещал тебе Гитлер!
От такой чуши я остолбенел.
– Неужели ты не знаешь, – попытался разъяснить ему я, – что Гитлер истребляет евреев и изгнал их всех из Германии? Как же он может меня, еврея, назначить полицмейстером?
– Какой ты еврей? – к моему удивлению изрек этот болван. – Нам известно, что ты – немец, и что по заданию немецкой разведки несколько лет назад тебе сделали обрезание.
«Несмотря на всю горечь моего положения, я рассмеялся…». Действительно, бесподобный образчик «черного юмора»…
Но одновременно с книгой М. Шрейдера, хотя и совершенно независимо от нее, в том же 1995 году, было опубликовано изложение сохранившейся в архиве г. Иваново стенограммы пленума тамошнего обкома партии, состоявшегося в августе 1937 года, – своего рода чрезвычайного пленума, которым командовали прибывшие из Москвы секретарь ЦК Л. Каганович и секретарь партколлегии Комиссии партийного контроля при ЦК М. Шкирятов. И уже пожелтевшая стенограмма показала, что (цитирую) «Шрейдер обрушился на секретаря горкома партии Васильева. Он выразил возмущение по поводу того, что Васильев, имевший связь с врагом народа, занимает место в президиуме…
– У меня нет никаких данных о том, что Васильев враг, – сказал он, – но я позволю себе выразить ему недоверие.
Затем Шрейдер обвинил начальника управления НКВД Стырне в том, что тот противодействовал репрессиям и якобы имел связь с бывшим сотрудником НКВД Корниловым, который в 1936 году обвинялся в сотрудничестве с троцкистами. Стырне, старый чекист, активный участник Гражданской войны, тут же был снят с работы, а впоследствии арестован и расстрелян… Шрейдер выразил недоверие еще нескольким ответственным работникам, ничем это не мотивируя» (118).
Еще один случай, мягко говоря, выборочности человеческой памяти приводит Л. Копелев в связи гибелью репрессированного П. Постышева: «Когда в 1938 году я услыхал о его аресте, то сначала не верил, а потом думал, что он оказался жертвой провокаций, которые удалось осуществить хитроумным вражеским агентам, пролезшим в НКВД и повлиявшим на фанатика Ежова… После 1953 года я думал, что Постышев погиб именно потому, что был одним из последних ленинцев, был противоположен Сталину, Молотову, Кагановичу, Берии и всем им подобным, беспринципным властолюбцам, своекорыстным и жестоким… а ведь я помнил, как Постышев „прорабатывал“ Скрыпника за национализм и тот застрелился. Помнил, как жестоко поносил он Кулиша, Вишню, Курбаса, Эпика и других украинских писателей, художников, ученых, уверял, что они заговорщики, агенты фашизма… Хотя знал, что на Украине „37-й год начался в 33-м“, именно при Постышеве; знал, что прежде, чем самому погибнуть в застенке, он успел обречь на расправу тысячи людей и на Украине, и в Куйбышеве, куда его назначили секретарем обкома в конце 1937 года. За несколько дней до своего ареста, он громил „врагов народа“…» (119) То есть – все хорошо помнить, но отделять настоящее от грязного прошлого. Вот эта расщепленность и выборочность сознания дорого нам всем обошлась.
Или еще один дивный пример, тем более важный для нашего повествования, что о нем в мемуарах сочувственно отзывается сам архитектор десталинизации Н. Хрущев: «Реденс был тогда начальником управления ОГПУ Московской области. Это тоже интересная фигура. Реденс, бедняга, тоже кончил жизнь трагически. Он был арестован и расстрелян; несмотря на то, что был женат на сестре Надежды Сергеевны Аллилуевой, то есть являлся свояком Сталина… Вот с этим-то Реденсом ходили мы и проверяли тюрьмы…» Далее автор рассказывает, как встречается в тюрьме с бывшими партийцами: «Она была полуголая, как и другие, потому что стояла жарища. Говорит: ”Товарищ Хрущев, ну какой же я враг народа? Я честный человек, я преданный партии человек”. Вышли мы оттуда, зашли в мужское отделение. Тут я встретил Трейваса. Трейвас тоже говорит мне: “Товарищ Хрущев, разве я такой сякой?”. Я тут же обратился к Реденсу, а он отвечает: “Товарищ Хрущев, они все так. Они все отрицают. Они просто врут”» (120). Это какой же степенью цинизма нужно Хрущеву обладать, чтобы после описания деяний обер-палача «беднягой» его называть?
А вот еще сочувственное слово дамы, воспоминания которой известны всему миру – Светланы Сталиной (Аллилуевой).
Она тоже полна восхищения своим дядей Реденсом: «Мужа своего Станислава Францевича, польского большевика, давнего сподвижника Дзержинского, “Аничка” (его жена – К.К.) обожала и считала – и продолжает считать и сейчас – самым лучшим, самым справедливым и самым порядочным человеком на земле. Я помню только, что он был очень красив, с живым лицом, с ослепительной улыбкой, всегда добрый и веселый с нами, с детьми. У них было два сына, красивые полуюжане, полуполяки; они выросли добрыми и мягкими – в мать, и изящными – в отца». В общем, изящный, улыбчивый, веселый, красивый… «Он был после гражданской войны крупным чекистом Украины, – они жили тогда, всей семьей, в Харькове» (121).
Чем же занимался С. Реденс в Харькове, спросите меня, дорогие земляки? А вот чем: в декабре 1932 года, в самый в разгар голода, по делам хлебозаготовок его ведомством было арестовано 27 тысяч человек и по приговору судебной тройки в персональном составе Косиор – Реденс – Киселев было приговорено к расстрелу 108 человек. Вам очень жалко Реденса и Косиора (судьбу упомянутого Киселева не знаю)?
В 1937 году, для ускорения проведения массовых казней, аналогичная судебная тройка во главе с Реденсом была создана по Московской области. По воспоминаниям современников, иногда сотрудники НКВД приезжали со списками осужденных на смерть москвичей на квартиру к своему начальнику в Дом Правительства по улице Серафимовича, 2. И Станислав Францевич за чашкой чая утверждал очередность расстрелов. А весь мир знает его из воспоминаний Аллилуевой, как доброго дяденьку. Хотя даже советская неразборчивая Фемида так настрадалась от «добряка» Реденса, что никак не хотела его обелять. На первое обращение родственников о реабилитации «бедняги» (1956 г.) прокуратура ответила отказом. Потребовалось личное вмешательство его спутника по тюремным экскурсиям, ставшего руководителем государства Н. Хрущева, чтобы в 1961 году С. Реденс был, наконец, реабилитирован.
Имея таких начальников, что уж говорить о мелких сошках, вроде рядовых следователей. Как давал пояснения один из них, допрашивавший обреченного В. Чубаря: «Мне сказали – бить его, пока не сознается, что он ”враг народа”, вот я его и бил, он сознался» (122).
