Надо четко понимать, что удар сталинизма направлялся, прежде всего, против коммунистической элиты ленинского призыва, с которой интеллигенция успела примириться и сродниться. Но именно эта элита после Гражданской войны и особенно коллективизации являлась врагами народа в самом прямом смысле. Сталин сбросил своих коммунистических бояр на вилы народа и тот их с удовольствием прикончил.
Сталинизм способствовал созданию новой системы власти, взрастал на ее основе, но вместе с тем он противостоял ей, боролся против нее, стремился сдержать ее рост и рост ее силы. «Миллионы шакалов устремились в эту сеть власти. И не будь сталинской сверхвласти, они сожрали бы все общество с потрохами, разворовали бы все, развалили бы…» (А. Зиновьев) (135). Когда система власти приобрела более или менее упорядоченный вид, сталинизм как форма управления изжил себя и был отброшен.
Однако все это – лишь попытки реконструировать возможные рациональные объяснения в целом страшного и жестокого дела, которое даже если и решило срочные и чрезвычайные проблемы, заложило под советскую государственность мину замедленного действия. Проблема, если вдуматься, достаточно сложна. Ведь в 1937-м погибли или оказались в заключении многие и многие люди, которых ни в коей мере нельзя отнести к категории «палачей» и уже одно это ставит под сомнение закономерность, каковую вроде бы можно увидеть в казнях вчерашних революционеров, – не говоря уже о том, что далеко не все из них получили возмездие. Если бы справедливость вершилась в законченном виде, может и не просочилась бы «оттепель», не случилось бы последующих протестов. Касательно кровавого прошлого в обществе наступил бы молчаливый консенсус, как это случилось в современных Франции или Китае. Но либеральная, прозападная интеллигенция подняла на щит всех (почти всех) жертв Сталина и оказалась в дурацком положении, как уже цитированные Битов и Евтушенко, с его «коммунистами-идеалистами».
Явное передергивание, смешивание жертв и палачей в единую массу и последующая неадекватность выводов представляет для общества опасность. Увлечение социализмом превратилось в свою противоположность – борьбу за дикий капитализм. Но, в любом случае, не за народное благополучие – при капитализме каждый за себя.
Важно то, что именно люди, против которых были, прежде всего и главным образом, направлены репрессии 1937-го, предварительно создали в стране сам «политический климат», закономерно порождавший беспощадный террор. Более того: деятели именно этого типа всячески раздували пламя террора непосредственно в 1937 году! Это секретари обкомов и руководители республиканских компартий, что осатанело требовали прибавки к квотам на расстрел, и сами сгорали в расстрельном угаре; это рядовые партийцы, послушно поднимавшие руки, требуя расстрелять «взбесившихся собак»; это деятели культуры и науки, которые напропалую строчили доносы на коллег и соседей, как булгаковский Алоизий Могарыч.
Говорить, что это «они», а не «мы», то «давно», а мы «сейчас» – значит не понимать, что при современных информационных технологиях общество превращается в кровожадную толпу в течение нескольких недель. А что ее возбуждает – коммунизм или национализм – для будущих жертв толпы не так уж и важно. Н. Мандельштам, рассуждая о феномене массового насилия в якобы цивилизованном обществе, писала: «В детстве, читая про Французскую революцию, я часто задавалась вопросом, можно ли уцелеть при терроре. Теперь я твердо знаю, что нельзя. Кто дышал этим воздухом, тот погиб, даже если случайно сохранил жизнь. Мертвые есть мертвые, но все остальные – палачи, идеологи, пособники, восхвалители, закрывавшие глаза и умывавшие руки, и даже те, кто по ночам скрежетал зубами, – все они тоже жертвы террора» (136). Примерно в то же время на эту же тему высказалась и Анна Ахматова: «Если пострадавших миллионы, то и тех, кто повинен в их гибели, тоже не меньше. Теперь они дрожат за свои имена, должности, квартиры, дачи. Весь расчет был: оттуда возврата нет» (137). Да не очень они дрожали и нормально смотрели, порою даже с наглостью – политический строй ведь не изменился.
Вспомнив об Ахматовой, логично перейти к теме послевоенных репрессивных кампаний. Особенно часто в послевоенной истории сталинских репрессий интеллигенция вспоминает постановление «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» 1947 года, в котором главный сталинский идеолог Жданов обрушился с резкой критикой, можно сказать, площадной руганью на Зощенко и Ахматову. Обычные оценки состоят в том, что режим нанес очередной удар по интеллигенции, но оценки эти, впрочем, грешат интеллигентским эгоцентризмом. Мало заботило режим самочувствие отдельного писателя или поэтессы, а вот как раз борьба за власть вокруг Сталина в послевоенные годы резко обострилась и именно ей мы обязаны пресловутым постановлением.
Позвольте напомнить, что борьба была определена растущим влиянием так называемой «ленинградской» группировки, которая пришла в Кремль вместе находившимся тогда в фаворе у Сталина Ждановым. Им противостоял тандем Маленкова и Берии, которые начали накапливать против ленинградцев различный компромат. Так, например, г. Ленинград оказался в фокусе внимания Центрального комитета при разборе нарушений в ходе проведения денежной реформы. Назначенная проверка установила, что ряд руководящих лиц, используя служебное положение и нарушив закон, внесли вклады в сберкассы деньгами старого образца после прекращения операций… Далее последовало постановление ЦК ВЛКСМ «О недостатках в работе Ленинградской организации ВЛКСМ по идейно-политическому воспитанию студенческой молодежи». Здесь осуждалась слабость идеологической работы в высших учебных заведениях, перечислялись типичные для того времени недостатки в воспитании студенческой молодежи. Жданов отчаянно отбивался, демонстрируя свою личную бдительность, в том числе, пронося в жертву идеологически сомнительных литераторов-ленинградцев. Есть предположение, что только внезапная смерть спасла Жданова от опалы, но чаша сия не миновала его соратников.
Претензии, адресованные одному из наиболее ярких фигур среди «ленинградцев» Н. Вознесенскому, касались пропажи документов в вверенном ему Госплане СССР. Как установила проверка, за 1944–1948 годы исчезло более 200 секретных документов, в том числе 9 из личного секретариата председателя. В числе их: записка о мерах по развитию нефтяной и угольной промышленности в 1947 году, материалы о восстановлении черной металлургии Юга, записка об основных показателях плана производства цветных металлов в СССР, мероприятия об организации производства радиолокационных станций и т. д., а это все сверхсекретные материалы. Аналогичные грехи нашли и за другими «ленинградцам». Кроме всего прочего, некоторым из них было предъявлено обвинение «в моральном падении и стремлении к личному обогащению». На суде демонстрировались пригоршни золотых монет, бриллиантов, ювелирных изделий и старинных орденов.
Кроме Н. Вознесенского, были расстреляны крупные партийные функционеры Я. Капустин, А. Кузнецов, П. Попков, М. Родионов и другие, а всего репрессировано около 2000 человек. Позже один из «ленинградцев», премьер СССР Н. Косыгин вспоминал об эпохе «Ленинградского дела» с ужасом: «Для меня это было самое тревожное и страшное время. Я был отстранен от работы и ежедневно ждал ареста. Почему я остался жив, мне трудно объяснить, но, думаю, что меня спас Сталин» (138). Однако следует подчеркнуть, что в то время оно не было предано огласке, в средствах массовой информации о нем практически не сообщалось. Публичным осталось только постановление по Ахматовой и Зощенко, и эту видимую часть борьбы интеллигенция восприняла как самую главную цель режима. Слепые ощупывают слона, и каждый представляет его по своему – один, хватаясь за слоновью ногу, как столб, другой, дергая за хвост, воображает, что слон похож на веревку.
