— Он спросил меня, — сказал Франк в заключение, — не пора ли ему навестить своего умирающего дядюшку.
Тут я, в свою очередь, чуть не воскликнула: «Какого дядюшку?» — так как в конце концов совсем запуталась во всех перипетиях этой истории. Все, что касается потерявшего память Поля де Баера и его необычных отношений с женой, мне до боли знакомо. Но я легко забываю другую серию их измышлений: дядюшку, которого никогда не существовало, придуманного нотариуса, мифическое наследство. Я способна солгать, но не могу жить в воображаемом мире. Мартин задумался.
— Что это, в сущности, значит?
— Это значит, что ему хочется вырваться отсюда, — ответил Франк.
— Ты передашь ему еще одно письмо. Сообщишь, что больной никого уже не узнает и что любое посещение бессмысленно, — продолжал Мартин. — Это даст нам небольшую отсрочку. Будем надеяться, что этого окажется достаточно.
У меня на языке уже несколько минут вертелся вопрос, который я теперь не смогла сдержать.
— Я что-то никак не могу понять… — начала я.
Они оба сурово посмотрели на меня, словно, начав говорить, я превысила свои права.
— Каким образом вам станет известно, — продолжала я, — что эти… люди… которых вы опасаетесь, уже здесь? Вы их не знаете. Они никак не проявят себя до тех пор, пока не решатся действовать. Так как же? Представьте себе, что это затянется на многие месяцы… Думаете ли вы… что у Жака хватит терпения ждать столько времени?
Мои соображения задели их за живое. На лице Мартина вновь появилось выражение тревоги, и оно стало похоже на восковую трагическую маску. Я коснулась того, что тайно мучило его, самой болезненной точки.
— Мне очень жаль, дорогая Жильберта, — сказал он, — что вы говорите так, словно ваша судьба не связана неразрывно с моей. Правда, вашей жизни ничто не угрожает. Но мне было бы приятнее, если бы у вас хватило… милосердия говорить об этом иначе… Вы правы, мы пребываем в неизвестности. Мы не знаем, что они собираются предпринять. Возможно, они еще далеко… А возможно, они уже наблюдают за виллой.
И я, в свою очередь, физически ощутила опасность. В душе мне стало жаль Мартина. Это было ужасно.
— Но, поверьте мне, — продолжал он, — я убежден, что они не станут медлить… Что же касается вашего… протеже, то он может уехать. Не в моих правилах принуждать кого-либо.
Франк улыбнулся.
Оба они отвратительны.
1 августа
Мы погибли. Это чувство больше не покидает меня. Добрую половину ночи я перебирала в уме всевозможные пути и планы. Но я не нахожу ничего такого, за что я могла бы уцепиться. После обеда Жак задержал меня в вестибюле. Франк убирал со стола. Он следил за нами издалека, этого ему было достаточно. Он и не пытался подслушивать.
— Есть ли у вас причины быть недовольной мной? — спросил Жак. — Чем я не угодил вам? Или же вы все еще не можете простить мне вещи, о которых я даже не подозреваю? — И, приняв таинственный вид, он добавил: — Я изменял вам когда-то. Вот почему вы сердитесь на меня?
В нем сохранилось что-то детское — и в очертаниях лица, и в рисунке губ, всегда готовых сложиться в улыбку. Он бесхитростен, беззлобен. Удивительно цельная натура, и к тому же так плохо притворяется! Он бы потерял голову от счастья, догадайся, как волнует меня. В другие времена он вызвал бы у меня раздражение. Тогда я была околдована умом и образованностью Мартина. Теперь же я научилась любить простоту и приветливость. И достоинства Жака кажутся мне в тысячу раз прекраснее и заслуживают большего уважения, чем таланты Мартина.
— Прекратите эту игру, — сказала я. — Почему я должна на вас сердиться?
Моя резкость привела его в замешательство. Он бросил быстрый взгляд в сторону столовой и увлек меня на лестницу.
— Я совсем не чувствую себя в душе преступником, — прошептал он. — Жильберта, ответьте мне. Я был тогда презренным человеком?
Франк кашлянул.
— Нужно ли что-нибудь мсье? Я собираюсь в Ментону.
Я убежала и заперлась в своей комнате. Мне нравится, что ему все больше и больше не по себе от этой роли. Он не прожженный мошенник, как я того боялась. Он всячески старается мне показать, что только я одна имею для него значение. Остальное его мало интересует. Дай я ему возможность открыть свою душу, он бы рассказал мне, я в этом уверена, обо всех этих махинациях. А я не вмешиваюсь в ход событий. Я не нахожу никакого выхода, потому что у меня не хватает смелости рассказать ему, кто я.
2 августа
Кто же я? Я долго размышляла над этим вопросом прошлой ночью. С тех пор как я поняла, каков настоящий характер Мартина, я не перестаю задаваться вопросами. Я боюсь додумать все до конца. Если бы я сейчас предстала перед судом, разве посмела бы я утверждать, что лишь недавно открыла для себя этот характер? Что до этого Мартину удавалось обманывать меня? И, однако, если я хочу спасти Жака, возможность выступить на суде представляется не такой уж абсурдной. Мне кажется, что с самого начала, еще в Бразилии, я угадала правду, но лишь на короткое мгновение. Так перед свадьбой в последний раз задумываешься и спрашиваешь себя: не совершаешь ли ты глупость, потому что безумно влюблена? В те годы в Южной Америке у немцев, уцелевших после войны, была неплохая репутация. Если бы я сама пережила войну, если бы сама от нее пострадала, я бы, естественно, не была столь доверчивой. Но я куда больше бразильянка, чем француженка. Мне не у кого было спросить совета. Мои родители умерли за два года до этого, я была независима и довольно богата. Почему же мне было не выйти замуж за Мартина? Если мне возразят, что я должна была бы позднее понять, что Мартин вынужден скрываться, я бы ответила: все не так, это мне страстно хотелось объездить весь свет, поэтому мы переезжали с места на место. Иногда Мартин, казалось, предпочел бы остановиться. Я же шептала ему: а не поехать ли нам еще куда-нибудь, еще дальше? Во мне жила ненасытная жажда жить, хотелось двигаться, переезжать, путешествовать с человеком, которого я любила. Конечно, я знала, что он женился на мне под вымышленным именем, и я не могла не заметить, что он избегает посещать некоторые страны и некоторые города, что он условливается о встречах с людьми, о которых не любит рассказывать. Но я решила забыть о его прошлом. Для меня все, что было до нашей встречи, просто не существовало. Но это не мешало нам свободно беседовать обо всем. И ни разу он не сказал мне ничего такого, что возмутило бы меня своей жестокостью и бесчеловечностью. Я думаю теперь, что он никогда не принимал меня всерьез, но полагаю также, что он не относится к породе фанатиков. Идеи не увлекают его. Нередко я спрашивала себя, был ли он нацистом. Так вот — нет! Он слишком аристократ для этого. Он не нуждается в каком-либо символе веры. Для него существует только он сам — этого достаточно. Я почти уверена, что он просто не замечал всех этих заключенных и военнопленных, тех, кто умирал под его началом. Когда он играл на скрипке в своем кабинете в двух шагах от стройки, где заключенные гибли от голода, я готова была бы поклясться, Мартин полностью был поглощен своей музыкой. Он, конечно, преступник. Но не такой, каким представляют его другие. Он просто считает очень ценной свою персону. Кто-то страдает рядом с ним, кто-то умирает, это их дело. Если бы они чего-то стоили, они сумели бы выжить. Таков этот человек. Я была ему полезна и нередко приятна. Он обращался со мной с врожденной галантностью, которую так легко принять за целомудрие любви. Была ли я его сообщницей? Нет. Однако теперь я сама чувствую к себе отвращение. Если бы все было так просто, так ясно, как это представляется мне теперь, почему бы мне во всем не признаться Жаку? Но я никогда не скажу ему того, о чем пишу здесь. Я слишком боюсь уничтожить в нем ту нежность, которая звучит в его музыке. Он остался чистым. А я — нет.
