— Я хотел устраниться, — признался Марей. — Но не имею права…
Они взглянули друг на друга без гнева. Их связывала двадцатилетняя дружба. Марей снял с вешалки пиджак, неторопливо надел его. Собрал бумаги, повернул голову. Говорят, будто в самые ответственные моменты мысль работает с молниеносной быстротой. Неправда. Она скорее застывает. Марей едва сознавал, что делает. Он шагнул к двери… У него за спиной Бельяр боролся один на один, пытаясь сделать выбор. Наверное, он поднял руку с оружием, она уже дважды поднялась, чтобы убить. Забыто было все: трудности, которые они когда-то делили, общие поражения, смерть, которую они не раз готовы были встретить вместе… А дверь была далеко, так далеко! Марей силился держаться достойно и прямо. Он сделал еще два шага. В комнате раздался сухой треск выстрела, и Марей прислонился к стене. Он отчаянно страдал, стиснув зубы, во власти беспредельного горя. Но у него не было выбора. Так решил сам Роже…
Бельяр упал на бок. Себе он тоже целил в сердце. Лицо его разгладилось, стало спокойным. Марей уложил его на диван, закрыл ему глаза, поднял револьвер, потом подошел к телефону.
— Говорит комиссар Марей. Соедините меня с начальником.
И пока дежурный разыскивал Люилье, он думал о малыше… Теперь уже о досрочном уходе в отставку и речи быть не может. Надо работать, работать как можно дольше. Отныне вся забота и ответственность лежат на нем… Глаза его устремились к неподвижно застывшему Бельяру. Неужели мертвые не слышат обещаний живых?
— Алло, Марей?
— Я закончил свой рапорт, господин начальник. Тайны больше не существует.
С сердцем не в ладу
Глава 1
— Я убью его, вот увидишь, кончится этим!
Она остановилась у окна и невидящим взглядом смотрела на море. Лепра мучился со своим галстуком. Он видел ее отражение в зеркале и уже желал ее. Это было как болезнь, и никакие объятия не приносили облегчения. Под легкой тканью белого плиссерованного платья четко прорисовывалось ее тело. Лепра нервничал. Он выругался, посылая ко всем чертям галстук, а заодно и концерт…
— Пошли, Жанно, — сказала Ева. — Дай-ка сюда галстук. Ты хуже ребенка, ей-богу. Впрочем, ты и есть мой ребенок.
Ева стояла перед ним, подняв руки, и его взгляд медленно погружался в светлые глаза любовницы. Ему хотелось сказать ей: «Не думай больше о нем… Подумай чуточку обо мне!» Но она продолжала спокойно говорить, пока ее пальцы колдовали над безупречным узлом галстука.
— Я убью его. Он этого заслуживает.
Лепра знал, что должен поддакивать, в очередной раз выслушать все ее жалобы, знакомые на память, и сочувственно кивать. Она любила его потому, что он был безупречным пажом.
— Я его только что видела. Он обнимал малышку Брунштейн, а потом имел наглость утверждать, что это неправда. Врет и не краснеет. Ах, меня от него тошнит!
Ее светлые глаза посерели.
— Люблю предгрозовое небо, — пробормотал он, пытаясь шутить, чтобы скрыть волнение.
Но ее переполняла злость. Она была со своей ненавистью наедине. Лепра не в счет.
— Я влепила ему пощечину. Он, естественно, ответил мне тем же и сил не пожалел.
— Но ведь он изменяет тебе не впервые, — осмелился заметить Лепра.
— Да пусть изменяет! — вскричала она. — Плевать мне на это! Но имей мужество в этом признаваться! Вот чего я не прощу. Он меня обманывал все двадцать лет. Мы еще не поженились, а он уже мне лгал. Бывало, он сюсюкал: «Ты у меня одна-единственная, ты самая любимая», и тут же шел спать с первой встречной девкой.
Ева отстранилась от Лепра, словно само прикосновение к мужчине в эту минуту внушало ей ужас. Она смотрела на своего любовника с враждебной подозрительностью.
— Ложь меня убивает. Может, я и не воплощение добродетели, но лгать не умею. Став твоей любовницей, я ему во всем призналась в тот же вечер. Но вас, мужчин, уничтожает именно правда. Вы хотите, чтобы любовь была приятным приключением. Приключение вам интереснее самой женщины.
Лепра одернул костюм, поправил манжеты, осмотрел себя в зеркале.
— Успокойся, — сказала она, — ты неотразим. Женщины будут смотреть только на тебя. Какие же мы дуры!
Он привлек ее к себе, скользнув рукой в вырез платья, погладил по спине, тихонько, кончиками пальцев.
— Я, по крайней мере, тебе не изменяю, — прошептал он.
— Почем я знаю?
— Как это? — произнес он, разыгрывая обиду и удивление.
Она приникла щекой к его груди.
— Нет, — сказала она, — тебе я верю. Я отлично чувствую мужчин!
И снова Лепра пронзила нелепая, необъяснимая боль. Он затаил дыхание.
— Ева, — прошептал он. — Ева, мне плохо.
Она повернула голову — от ее коротко стриженных волос исходил запах травы, смятого цветка.
— Почему тебе плохо, дорогой?
Он молчал. Он оскорбил бы ее, спросив, сколько мужчин у нее было до него. Он даже не ревновал. Ведь ей никогда не понять, что женщину любишь вместе с ее прошлым, с ее детством. Продолжая машинально поглаживать Еву по плечу, он думал: «Ей сорок пять, мне тридцать. Через пятнадцать лет ей будет шестьдесят. А мне…» Он закрыл глаза. Он привык за прошедшие полгода, с самого начала их близости, ощущать, как внезапно на глаза наворачивались непонятные обжигающие слезы, вызывавшие головокружение, дурноту, тревогу. Любовь без будущего — вот что он держал в своих объятиях.
— Ты это сейчас сказала всерьез? — спросил он.
— Что?
— Насчет своего мужа…
— Да, — сказала она. — Был бы у меня под рукой револьвер, любое оружие… да, я бы его убила.
— Но на трезвую голову…
— На трезвую голову — не знаю… Не думаю… Как только я начинаю размышлять, мне становится его жалко.
Вот он, вечный его страх, от которого бешено колотится сердце. Голос Лепра звучал глухо, когда он спросил:
— Ты уверена, что эта жалость… что эта жалость — не любовь, остатки любви?
Про себя он заклинал ее: «Боже, только не говори: «Да, возможно, это все еще любовь»!» Тем не менее упорствовал с подчеркнутым благодушием:
— Знаешь, я бы счел это вполне естественным. Мы же не животные.
Она высвободилась из его объятий и снова взглянула на море. По фарватеру медленно двигался танкер. В эти сумрачные, серые часы вода освещала лица снизу, словно снег.
— Нет, — произнесла она. — Я его ненавижу. Я восхищаюсь его талантом, силой, умом. Он создал меня. Но я его ненавижу.
Лепра, сжавшись от боли, не отставал:
