Над пляжем бульвар протянул цепочку огней. Невидимое море мягко вздыхало на песке.
— Твой муж там будет? — спросил Лепра.
— Прямо! Его давно уже не волнует мой успех. А что?
— Я не особенно хочу его видеть.
Они не спеша направились к казино. В голове Лепра проносились обрывки мелодии. Он тут же с раздражением отбрасывал их. Слишком уж мудрено! Как с первого раза найти эти невесомые, изящные напевы, которые Фожер изобретал с потрясающей легкостью! Стоило только этому вульгарному краснолицему толстяку сесть за рояль — «Слушайте, дети мои!» — как тут же под его пальцами рождался очаровательный рефрен, который навсегда врезался в память. Достаточно было сказать: «Фожер, давай что-нибудь веселенькое…» — или: «Фожер, что-нибудь грустное», — как он, не задумываясь, выдавал музыку, как сосна смолу. «А я, — сказал себе Лепра, — жалкий умник. Ум — мое проклятие!»
Они поднялись в казино. Люди поспешно расступались, давая им пройти, и улыбались, — улыбались… Это была целая аллея улыбок, ведущая до самого зала. Время от времени к Еве бросалась какая-нибудь девушка с блокнотом в руке:
— Если можно, автограф…
Ева расписывалась. Девушка отходила в полном восторге. Лепра от неловкости засовывал руки в карманы и изображал полнейшее равнодушие. Ева переставала быть женщиной, которую он любил. Она становилась Евой Фожер. Они оба принадлежали Фожеру. И аплодисменты предназначались Фожеру, а их любовь была лишь тщетной попыткой взять реванш. Лепра сел за рояль. Вместо него мог бы сыграть любой дебютант. И может быть, даже любая другая певица смогла бы заменить Еву. Толпа пришла сюда на свидание с собой, Ева была всего лишь голосом. Он — всего лишь звуком. Только Ева любила отдаваться публике и растворяться в ней. Он же ненавидел, когда о нем забывали.
Свет прожектора превратил его любовницу в голубую статую. Она пела о страдании влюбленных, об их объятиях и разлуке, о вечной схватке между мужчиной и женщиной, о душераздирающей тоске будней. Песни сменяли одна другую в звенящей тишине, от которой становилось дурно. Лепра задержался на последнем аккорде, чтобы довести напряжение до наивысшей точки. Шквал аплодисментов обрушился на сцену, загнав Еву за рояль, на который она оперлась в изнеможении. Она бросила на Лепра благодарный взгляд. Боже, как она была счастлива! Каждый вечер она была счастлива — благодаря Фожеру. Всякий раз после концерта ей приходилось убегать тайком через служебный вход, чтобы скрыться от фанатов. И эти предосторожности также доставляли ей удовольствие, от которого еще долго светилось ее лицо. И как только она могла сказать, что убьет его! Нет, она его не убьет. Выхода нет.
Когда занавес опустился, Ева поцеловала Лепра.
— Спасибо, Жан. Ты был сногсшибателен.
— Как всегда.
— Что с тобой? Ты недоволен? По-моему, публика в Ла-Боль отменная.
Она уже не принадлежала ему, отдавшись полностью своему триумфу, и Лепра ощутил боль и горечь: он ревновал ее к этому счастью, которое исходило не от него. Эта мука никогда не кончится. В отелях, поездах — везде и повсюду она сможет повстречать мужчин и женщин, которые напомнят ей эти драгоценные минуты прошлого. И она будет смеяться вместе с ними. А он — стоять рядом, как иностранец, которому забыли перевести, о чем идет речь.
— Пригласи меня поужинать, — предложила Ева. — Куда хочешь. Лучше бы в бистро. И не строй из себя оскорбленную невинность.
Он повел Еву в тихий ресторанчик неподалеку от казино и тут же пожалел об этом: в саду сидел Фожер в компании Брунштейна и его жены.
— Пошли отсюда, — прошипел Лепра.
— Ну уж нет, — сказала Ева и подошла к их столику.
Фожер обернулся.
— А, вот и вы! Ну как?
Лицо Фожера налилось кровью, он с шумом втягивал воздух. Он раздражал Лепра своей грузностью, потливостью, вызывающим жизнелюбием и проницательным взглядом то ли полицейского, то ли судьи. Он был так уверен в своей власти, что вел себя уж совсем беспардонно. Со всеми был на «ты», женщин называл «малышками», хохотал по всякому поводу и икал: «Умо-о-ра!» Но никуда не денешься — именно он написал «Наш дом», «Мой островок», «Ты без меня» и еще сотни две шлягеров, которые обошли весь мир. Он и слова для этих песен находил сам — точные, простые. Фожер был жаден до денег, жесток, деспотичен, вспыльчив, кичился своим невежеством, но он же написал «Вот и ноябрь»… Он завораживал Лепра.
— Пять виски!
Он пил виски — следовательно, все вокруг тоже обязаны были пить виски.
— Вы не правы, Фожер, — сказал Брунштейн. — Отсюда до Парижа пятьсот километров. Сидеть за рулем всю ночь…
— Подумаешь, мне не привыкать, — сказал Фожер.
— Я не знала, что вы уезжаете, — бросила Ева.
— Вы много чего не знаете, дорогая. Серж устраивает маленький праздник в честь миллионного диска «Она сказала «да». Так что…
— Вы очень устанете, — произнесла Флоранс Брунштейн.
— Ну, если он и устанет, то не от вождения, — рассеянно заметила Ева.
— Говорят, вы сами собрались записать долгоиграющую пластинку, — поспешно вставил Брунштейн. — Это правда?
— Точно, — сказал Фожер. — Первую часть моих «Мемуаров». Я люблю разговаривать с людьми, доверяться толпе. Это, может, и смешно, но трудно быть смешным, не становясь при этом отвратительным, вы меня понимаете? Трудно быть смешным и милым.
Ева прыснула, и Фожер залпом выпил виски.
— Я вернусь в понедельник, — объявил он. — Возражений нет?
Он смотрел на Еву своими большими голубыми глазами, в которых зрачки казались лишь микроскопическими блестящими точками.
— Если кто и умрет от тоски, то, во всяком случае, не я.
Брунштейн хлопнул в ладоши, подзывая официанта. Разгневанная Флоранс поднялась из-за стола. Вечер был испорчен. Ева будет пережевывать свои обиды до утра. «Надо с этим кончать, — подумал Лепра. — Не важно как, но покончить». Фожер встал и оперся на спинку стула.
— Не гоните, — сказал Брунштейн. — И оденьтесь потеплей, не так уж и жарко.
Фожер подошел к стойке бара и заказал коньяк.
— Не понимаю, что с ним, — пробормотал Брунштейн. — Он совершенно пьян, уверяю вас.
Фожер сначала пожал руку бармену, потом официанту, раскурил сигару.
— Я иду домой, — сказала Ева.
— Подождите, — начал умолять Брунштейн, — я вас довезу, дайте только ему уехать.
Наконец Фожер вышел. Его голубой «меркури» стоял напротив бара. Он неуверенными шагами перешел улицу. «Вот бы расквасил себе рожу!» — подумал Лепра. Фожер сел за руль и опустил стекло.
— До понедельника, — бросил он.
Автомобиль тронулся, сверкающий и одновременно уютный, как будуар. Они так и остались стоять вчетвером на дороге, провожая взглядом огни машины, растворяющиеся в ночном мраке. Когда стали прощаться, голоса их звучали натянуто.
