— Северный вокзал, — бросил Лепра.
Она не задала ему ни одного вопроса. Сам все объяснит, потому что мужчины — она знала это по опыту — не созданы для одиночества. Лепра задержался у справочной, изучая расписание поездов. Ему по-прежнему хотелось сбежать. Он вернулся с дежурной улыбкой, ничего ей не объяснив.
— Где ты хочешь поужинать? — спросил он резко.
— Решай сам, дорогой.
И снова возникшее между ними напряжение стало невыносимым. Он повел ее в кафе на площадь Вогезов, где можно было спокойно поговорить. Но частые паузы и недомолвки только подчеркивали зыбкость их планов.
— Помнишь наши первые вечера? — спросила Ева. — Ты говорил не умолкая и, когда мы расставались, всегда повторял одно и то же: извините, что я все время болтаю, но мне столько надо вам сказать!
— Это упрек?
— Что ты! Просто приглашение.
— Я все сказал.
Он снова налег на вино, на сей раз Ева не отняла бутылку. Она смотрела, как постепенно пьянеют его глаза.
— Хороший у меня видок! — проворчал он. — Слепой увидит, что я преступник. Раз я себя им чувствую, значит, это должно быть заметно.
Он вытер пальцы салфеткой.
— По-моему, я заврался. Ты была права. Надо было вызвать полицию в Ла-Боле. Сердишься на меня?
— Ты верен себе.
— В любом случае все это касается только меня.
Больше он не произнес ни слова, сделал знак официанту, судорожно пересчитал купюры и мелочь. Стемнело. Оказавшись на улице, Лепра заколебался. Идти на спектакль? Потерять еще один вечер? Он схватил руку Евы, и она поняла этот безмолвный призыв.
— Пошли домой, — сказала она.
Возвращение было невеселым. Лепра не выпускал ее руки. Он буквально вцепился в нее. Вся его тревога сконцентрировалась в пальцах. В лифте она заметила, что он бледен, весь в поту. На пороге он прошептал:
— Не зажигай света.
Он вошел в спальню на ощупь и рухнул на кровать. Боль скрутила ему живот, раздирала грудь. Жан икал, у него не было слез, но он задыхался в тисках своих собственных рук. Ева раздевалась в ванной комнате. По аромату ее духов он понял, что она идет по комнате, останавливается возле него.
— Не дотрагивайся до меня, — простонал он.
Кровать тихонько скрипнула. Она села и терпеливо ждала, пока он придет в себя. Он уже не боялся показаться слабым, уязвимым, но горечь поражения обжигала ему язык.
— Ева…
— Да?
— Повтори мне имена… Его брат, Гамар, Брунштейн, Блеш, Мелио… Кто еще?
— Что тебе это даст?
— Кто еще?
— Гурмьер.
— Ну да, Гурмьер.
Он снова и снова, вспоминая их лица, повторял вполголоса весь список, потом еще и еще раз. Нет, только не Гурмьер! И не Гамар! И не Брунштейн! И уж никак не Блеш! И разумеется, не брат, который даже не дал себе труда появиться на похоронах! Что касается Мелио…
Он подполз к Еве, как раненый зверь к своей норе, прильнул к ней и одним движением опрокинул ее на постель, раздавил своей тяжестью, попытался покончить раз и навсегда со своим мучительным и неутолимым желанием. Он бормотал непристойности, неловко тыкался то подбородком, то щекой в ее исчезающее во мраке лицо. Он глотал слезы, стискивал зубы, вступая в рукопашную схватку со стонущим противником, который станет в следующее мгновение тихим и безропотным. «Да уж какой есть, — думал он в этом вихре ярости и отчаяния. — Какой есть… Какой есть…» Он кричал, бредил, пытался освободиться от себя самого. Нет… умереть…
Он перевалился на бок, но не умер. Не так-то это просто. Мало того, гнусная радость заполняла все его существо, окатывала освежающей теплой волной. И так еще неделю? Неделя объятий, восторженного забытья, борьбы за жизнь, полной гордыни и отвращения. Ему стало дурно, он встал и пошел в ванную комнату, закрыв за собой дверь, чтобы она не видела, как он роется в аптечке. Он проглотил две таблетки снотворного в надежде, что сон сразит его наповал. Не тут-то было, сна пришлось подождать. Ева, лежа рядом, помогала ему своим молчанием.
Когда он вновь открыл глаза после долгих часов забытья, она по-прежнему была возле него, преисполненная материнской тревоги. Склонившись над ним. она гладила его по голове.
— Который час?
— Десять.
Одно утро позади.
— Почты нет?
— Только газеты.
— Там есть?..
— Да. Вскрытие показало, что он умер в обмороке. От эмоций, а не от удушья.
— Это не имеет значения.
— Кто знает, убийцу могут обвинить только в насильственных действиях, повлекших за собой смерть. По крайней мере, мне так кажется.
— Для нас, во всяком случае, ничего не меняется, — заключил Лепра.
— Может, все-таки поздороваешься? — сказала Ева.
— Доброе утро.
Они позавтракали на кухне. У них не было сил нести чашки и приборы в гостиную.
— Ну вот, мы как старые супруги, — сказала Ева. — Представь себе, что эта сцена повторяется ежедневно в течение двадцати или тридцати лет. Ты бы выдержал?
— Почему же нет?
— Нет, Жанно. Не насилуй себя. Почему ты всегда бежишь от очевидного? Мой муж был точно таким же. Он кидался за каждой юбкой и в то же время упрекал меня в неверности. Логики никакой ни у одного, ни у другого.
Лепра рассеянно слушал ее, подавляя зевоту. В это утро Ева казалась ему почти чужой. Он впервые размышлял о том, какая система защиты ему наиболее выгодна. Во-первых, надо настаивать на убийстве из ревности — это судьба, а судьба неумолима. И преступник — лишь заблудшая овца.
— Ева, — прошептал он, — я хочу задать тебе один деликатный вопрос. Но обещай мне, что ответишь спокойно… Не рассердишься… Помнишь фразу с последней пластинки? «Когда будете ее допрашивать, она вам все объяснит».
— Ну?
— Это правда?.. Ты действительно все объяснишь?'
Ева поставила чашку.
— Естественно, — сказала она. — Все. А что? Тебя это пугает?
— Нас будут допрашивать по отдельности. И если наши показания не совпадут…
— Почему бы им не совпасть? Ты собираешься лгать?
— Конечно нет. — Лепра опустил глаза.
— Не волнуйся, они устроят нам очную ставку.
Лепра допил свой кофе, забыв положить сахар. Он не мог признаться себе, что в этот момент понимал Фожера, чуть ли не сочувствовал ему.
— Какой ты у нас сложный, — сказала Ева. — В сущности, мы так плохо знаем друг друга. Я-то — сама простота.
— Знаю, — нетерпеливо перебил ее Лепра. — Ты ведь воплощенная добродетель.
