Да, я начинал понимать. Виаль поднялся.
— Вы поедете?
— Завтра утром.
— Благодарю вас.
Похоже, у него отлегло от сердца, но он сделал над собой усилие, чтобы попрощаться радушно.
— Я остановился в Сабль д’Олоне, в гостинице «Дю Рамбле», и уезжаю через десять дней. По приезде расскажете мне, что и как… — Он тотчас одернул себя: — Сообщите, можно ли что-либо предпринять… Разумеется, все расходы я беру на себя.
Когда он направился к двери, к нему уже вернулся апломб большого босса.
— Работенка, прямо скажем, не приведи Господь. Но Ньете — очень ласковый зверь. Я уверен, что у вас пройдет гладко.
Он поискал, что бы такое любезное сказать напоследок, но не нашелся, и пожал мне руку со словами:
— До скорого… Гостиница «Дю Рамбле».
Машина бесшумно тронулась, и я закрыл калитку. Гепард!.. Конечно же что-то вроде ягуара. И хотя страха я не испытывал, но уже жалел о своем обещании Виалю.
— Можно накрывать! — крикнул я Элиан, поднимаясь к себе в кабинет.
Пролистав несколько книг, я вскоре нашел небольшую статью.
«Гепард — хищник, крупная кошка. Гепарда также называют леопардом-охотником и леопардом с гривой; обитает в Южной Азии и Африке. Внешне похож на огромную кошку, но приручается, как собака. Шкура желтовато-рыжего цвета, покрыта черными круглыми пятнами. Достигает в длину одного метра. Обладает кошачьей гибкостью и мощными челюстями, но лишен острых когтей и свирепого нрава; шерсть завивается, как у собаки. На диалекте его называют также шета».
Я поднял глаза. В ночной тьме горели огни острова. Виаль мне определенно не понравился. Я уточнил час отлива — шесть с четвертью. Утро испорчено. Я был не в духе, усаживаясь рядом с Элиан. Но ее любопытства мне не следовало опасаться: Элиан никогда меня ни о чем не расспрашивала.
Я уже писал, что не намереваюсь рассказывать вам о нашей жизни. Но, однако, кое-что необходимо уточнить, иначе вы мне не поверите. Я чувствую, что любая подробность обретет смысл. Так, мне следовало бы, вероятно, описать наш дом. При выезде из Бовуара начинается дорога на Гуа. Она скользит между соляными разработками, выписывая странные виражи, подобно горной тропе, проложенной по плоской, как ладонь, равнине. То тут, то там подпрыгиваешь на ухабах, фермы попадаются не часто, дома, беленные известью, двери гаражей и сараев украшены большими белыми крестами. В Бретани на перекрестках ставят распятия. Здесь на воротах рисуют кресты. Почему я не поселился в Бовуаре, большом и шумном городе? Наверное, очаровала грусть, которой пронизан этот голый деревенский пейзаж. И нашлись доводы, чтобы убедить Элиан. Участок Сен-Илер можно было купить за бесценок. Дом хорошо расположен — чуть в стороне от дороги, кроме того, многочисленные пристройки, где я собирался со временем устроить псарню; а еще я планировал заняться садом, наглухо закрыть колодец, заново оштукатурить фасад… Элиан слушала меня со снисходительной улыбкой женщины, которую не проведешь.
— Ну что же, будь по-твоему, — сказала она.
Да, мне хотелось приобрести этот дом: просторный, светлый, удобный. С противоположной от фасада стороны — вторая дверь, позволявшая уходить, никого не беспокоя, и входить, не занося грязи. В моем распоряжении находился целый флигель; из одного окна кабинета на втором этаже открывался вид на бескрайнее море, а из другого — конца и края не видно лугам. Море — желтое и зеленое, земля — зеленая и желтая. Сам же я где-то между небом и землей, как впередсмотрящий на корабле. От такой шири охватывало какое-то пьянящее и немного болезненное чувство. Попробуй я выразить свои ощущения — Элиан меня бы не поняла. Да я и сам не мог толком в них разобраться. Что мне определенно нравилось, так это первозданность медленно поднимающейся из глубины моря суши. Я как бы соучаствовал в формировании земной тверди. Я чувствовал себя человеком, стоящим у истока времен, когда по утрам, бродя по полям под моросящим дождем, приносимым ветром с запада, замечал в тумане у дороги неподвижных лошадей, вытянувших шеи к совсем близкому отсюда морю. Потом животные шли ко мне через пастбище, я приветствовал их, разговаривал с ними. Все мы — земля, дождь, животные и я — первобытная глина, из которой жизнь задумчиво лепила свои формы. Элиан мило посмеялась бы надо мной, если бы я решился открыть ей душу. Она не глупа. Но, уроженка Эльзаса, она чувствовала себя здесь на чужбине. Да и от моей профессии она не в восторге. Послушать ее, мне следовало бы поселиться в Страсбурге, лечить за хорошую плату кошечек и собачек. Несостоявшийся врач, неудачник. Ну нет. Только не это. И вот однажды я прочел в газете, что в Бовуаре требуется ветеринар, и сразу решился… Дом тоже был куплен как-то с налету. Элиан смирилась. Я совсем неплохо зарабатывал и затеял целую программу усовершенствований: паровое отопление, современно оборудованная кухня, телевизор… Элиан могла чувствовать себя почти как в Страсбурге. Почти как… На самом же деле она ощущала себя здесь изгнанницей. Я тщетно уговаривал ее съездить развеяться.
— Но куда? — отвечала она.
— Не хочу, чтобы ты скучала.
— А я и не скучаю.
Она выращивала цветы, шила, вышивала, читала или, чтобы сделать мне приятное, ездила кататься на велосипеде.
Пока у нас еще не было телефона — его обещали поставить не один раз, но все мои ходатайства оставались без ответа. Два раза в неделю я привозил из Бовуара продукты: мясо, бакалейные товары, овощи. Если Элиан уставала, ей помогала по хозяйству пожилая женщина из какой-то развалюхи напротив. Женщине было семьдесят лет, и все ее звали Матушка Капитан. А может, то была ее фамилия. Друзьями мы не обзавелись. Я очень редко бывал дома. Разумеется, я знал всех в округе и мог перекинуться словечком то с одним, то с другим. При моей профессии нужно иметь хорошо подвешенный язык. Но я так ни с кем и не сдружился. И это не просто объяснить. Скрытным меня отнюдь не назовешь. Напротив, я скорее общителен. Но разговоры, даже самые дружеские, меня быстро утомляют. Они поверхностны и не затрагивают сути вещей. Здесь же час за часом, сменяя одно время года другим, всему, что надо знать, учит природа. Ветер и свет, земля и небо ведут бесконечный диалог. Как говорит Матушка Капитан — «мой единственный собеседник — это дождь». В этом мы с ней схожи. Я слушаю течение жизни. Поэтому на моем лице написана тревога, которая и вводит людей в заблуждение.
— Ну как, что-то не клеится сегодня утром, мсье Рошель?
— Да что вы, все в порядке.
Я почти слышу, как они шепчут за спиной: «Он слишком много работает… долго не протянет… не такое уж у него крепкое здоровье!..» Я все это знаю и знаю, что они ошибаются. По крайней мере, я думал, что они ошибаются. А теперь я сам задаю себе вопрос: может, надо быть таким же, как они, — исполненным здравого смысла, который мешает им видеть дальше собственного носа?
Но вернусь к Элиан. С обоюдного молчаливого согласия мы никогда не говорили о моей работе. Элиан же никогда не жаловалась. Когда я возвращался, валясь с ног от усталости, то переодевался и шел в другое крыло, где меня ждала Элиан. Я ее целовал. Она нежно гладила меня по щеке, желая показать, что она со мной, что остается моей союзницей, разделяет мои трудности, и затем вела меня в столовую. Стол всегда украшали цветы, меню состояло из аппетитных блюд. Почти никогда не бывало рыбы — Элиан не умела ее готовить. Мясные блюда, приготовленные каждый раз по-новому, по рецептам ее излюбленной кухни, приводили меня в состояние сытого оцепенения. Меня клонило в сон, а она смотрела телевизор.
