— Как фам путет ухотно.
— Я требую, чтобы нам дали поговорить с губернатором Стёйвесантом!
— Он санят. Он прикасал мне, если фы не хотите испофеть, мошете написать прощальные письма ф Англию. Сфоим плиским.
— Прощальные письма?
— А я тем фременем пришлю фам еты и питья. Если шелаете, я прихлашу к фам тухофую персону.
— Духовую персону? Зачем, ради всего святого, нам может понадобиться трубач?
— Сфященника.
— Разумеется, нет! Это вопиющее безобразие!
Кунц пожал плечами, как бы извиняясь:
— Это путет решать хенерал. Фосмошно, он смягчится и пошлет фас рапотать на плантации. Там ошень шарко. Шелаю фам приятнофо фечера.
Вскоре прибыл ужин — вполне съедобный жареный каплун, хлеб, вино, колбаса и ассортимент голландских (естественно) сыров, в том числе клин весьма пристойной выдержанной «гауды». Ханкс, объявив, что это настоящий пир, со смаком набросился на еду. У Балти аппетита не было. Он обмакнул перо в чернила и начал писать письмо жене, но не продвинулся дальше слов «Дражайшая Эстер».
— О черт, — сказал он, уже в сотый раз за сегодня.
— Фьефь фто-нибуфь, — посоветовал Ханкс сквозь набитый мясом рот. — Ты не хофефь упафть ф обморок на эшафоте. Вспомни, как держался король Карл.
— О чем ты?
Ханкс откусил еще кусок каплуна:
— Было фолодно. Конеф янфафя. Мороф. Кофоль надел лифнюю рубафку, фтобы толпа не подумала, фто он дрожит от страха. Очень благородно.
— Неужели обязательно вспоминать об этом сейчас?
— К флову прифлофь, — сказал Ханкс с полным ртом хлеба и сыра.
— Ты можешь не разговаривать с набитым ртом?
— Если ты не в духе, можно послать за духовой персоной. Лично я предпочел бы парочку голландских торговок сластями. И я не имею в виду те сласти, что делаются из муки и сахара.
Балти мрачно смотрел на пустой лист бумаги. Почему он не может излить Эстер свое сердце? Дражайшая Эстер. Что она сейчас делает? Конечно, скучает по своему милому Балти. Но как Балти ни старался вызвать в памяти образ жены, он мог думать — за исключением, конечно, своей быстро приближающейся смерти на виселице или плантациях — только о Благодарне.
— У меня в Хартфорде была одна голландская девица.
— Ханкс, я не хочу об этом слышать.
— Истинно лакомый кусочек. Гретхен. Красавица Гретхен. Титек слаще, чем у нее, Господь не создавал. Абсолютно идеальной формы, как…
— Ханкс! Я пытаюсь писать прощальное письмо жене. И не хочу слушать ни про каких голландских шлюх.
— Гретхен была не шлюха, и я буду весьма обязан, если ты не станешь ее так называть. Ее папа был голландской духовной персоной в Хартфорде. Священником. Тогда там еще было много голландцев. Она выскальзывала из церкви, как только он начинал проповедовать. Слава небесам, он был весьма многоречив. — Ханкс фыркнул. — Там был такой обрыв над рекой, на нем рос огромный вяз. Мы расстилали одеяло и…
Он выпил вина и вздохнул:
— Скажу я тебе, то был рай — лучше, чем все, что обещал ее папаша с амвона.
Он оторвал у каплуна ногу.
— Как там твое письмо к этой, как ее?
— Эстер. Никак.
— Тогда представь себе, что ты пишешь Благодарне.
— Это будет неправильно.
— Мне кажется, тебе есть что сказать ей, в отличие от твоей благоверной. Имей в виду, первым твое письмо прочитает наш гостеприимный хозяин, вице-генерал. Напиши вот что: Mijn beste Koontz, zuig mijn lul.
— Что это значит?
— «Дорогой Кунц, пососи мой…»
— Я попаду в ад за прелюбодеяние.
— За то, что Кунц поиграет на твоей флейте?
— Да нет же! Черт возьми, Ханкс!
Ханкс сел:
— Ах ты хитрец! Так это, значит, твой ребенок?
— Какое чудовищное предположение! Разумеется, нет!
— Тогда каким образом ты совершаешь прелюбодеяние?
— Прелюбодеянием будет написать Благодарне, а не Этель.
— А я думал, ее Эстер зовут?
— Эстер! Можно прелюбодействовать сердцем. Так мне сказал один священник.
Ханкс фыркнул:
— Я, конечно, не священник, но гораздо приятней прелюбодействовать другой частью организма.
Он подгреб к себе побольше соломы и растянулся на ней.
— Что ты делаешь? — спросил Балти.
— Ложусь спать.
— Спать? Черт побери, Ханкс, утром нас могут повесить!
— Тем более. Клевать носом на собственной казни — дурной тон. Мы должны быть подчеркнуто англичанами.
— Но как ты можешь спать?
— Ну, сначала я закрою глаза, вот так. Потом помолюсь, как учила меня старушка-мать. «Отче наш, иже еси иси иси небеси аминь». И не успею оглянуться, как…
Он захрапел, оставив Балти наедине с пустым листом бумаги и мысленными образами Благодарны.
Глава 36
15 августа
De Profundis clamavi
[42]. Поистине я теперь духом с теми, кто сочинил библейские плачи и псалмы. Услышь вопль мой, о Израиль.
Был с фальшивой любезностию приветствован в узилище комендантом Тауэра, сэром Джоном Робинсоном, первым баронетом Лондонским, ходячим хвастливым бревном, фатом, отвратительней которого не найти в Лондоне. Ему не хватило бы ума перехитрить даже заурядного ремесленника, а ведь он бывший член почетной гильдии ткачей.
Он встретил меня с ухмылкой и словами: «Мистер Пипс, какая честь для нас ваш визит! Не каждый день нас навещают столь сиятельные…» и т. д. и т. п.
Он спросил своего помощника: «Есть ли у нас свободные места в башне Бичем?» И, обратившись ко мне: «Или вы предпочитаете вид на реку?»
Я ответил сквозь зубы, что мне безразлично, куда меня поместят, поскольку я невиновен.
«Тогда в башню Бичем, ибо оттуда прекрасный вид на луг Тауэра и лобное место. Приятного пребывания, мистер Пипс!»
Меня препроводили в «апартаменты». Стены здесь украшены мрачными рисунками предыдущих «постояльцев», в том числе пятерых братьев Дадли. Один из них, лорд Гилфорд Дадли, приходился несчастным мужем несчастной леди Джейн Грей, расставшейся с головой на лугу Тауэра, составляющем часть моего «прекрасного вида». Гилфорду же отрубили голову на Тауэрском холме.
Дал своему тюремщику Тому полкроны и послал его на Ситинг-лейн за лютней, дневником, свежей рубахой, пирогами с телятиной, пивом, маринованным луком и моей Библией. Не желая тревожить жену, велел Тому сказать ей, что я задержался в дептфордских доках из-за порченых припасов.
