Этот адрес показался гостям чересчур помпезным, поскольку Бауэри номер два, три и так далее не существовало. Но имение было красивое: двухэтажный деревянно-каменный дом с небольшой часовней, очень простой, по обычаю кальвинистов. Сюрпризом оказалась оранжерея, населенная тропическими птицами. Стёйвесант полюбил этих экзотических пернатых за годы, проведенные в колониях в жарких странах.
Им представили мефрау, то есть госпожу, Стёйвесант. Ее звали Юдит. Балти решил, что она мрачновата. Два десятилетия назад, когда Юдит встретила Стёйвесанта, она уже была засохшей тридцатисемилетней старой девой. Она служила при нем сиделкой, когда он выздоравливал в Голландии после девятилетних мучений, причиняемых незаживающей ногой. Отец Юдит, как и отец Стёйвесанта, был священником — гугенотом, бежавшим из католической Франции от преследований. Балти собирался поболтать со старушкой на их общем родном языке, но губернатор потащил гостей за собой в оранжерею. Ему не терпелось похвалиться птичником. Мефрау Стёйвесант удалилась на кухню руководить приготовлением ужина, пока Балти и Ханксу демонстрировали разнообразных птиц.
Первым среди равных в этом пернатом многоцветье был Иоханн, бразильский попугай ярчайшей окраски. Мрачный и грозный генерал-губернатор Новых Нидерландов превратился в семилетнего мальчика. Он целовал попугая, терся об него лицом, ворковал с ним. Иоханн ответно выражал свою привязанность кряканьем, мурлыканьем и резкими воплями. Балти решил, что это очень трогательно.
Иоханн перепорхнул с насеста на руку Стёйвесанта и жмурился от блаженства, пока Стёйвесант гладил его по голове указательным пальцем. Старина Петрус зажал в зубах дольку яблока и предложил ее попугаю. Иоханн вцепился в яблоко клювом и вытащил его. Чистое обожание светилось во взгляде Стёйвесанта. Андерхилл ошибался, говоря, что старину Петруса никто не любит. Тут их позвали к столу.
Стол оказался роскошный: три разных сорта рыбы, искусно пошированной; омары; жареная птица; пирог из телятины с голубями в восхитительно хрустящей корочке; пирожные; пудинги; яблоки, груши, персики; разнообразие сыров — Балти насчитал семь — из различных областей Нидерландов. Старина Петрус изложил гостям целую диссертацию по каждому из сыров, описав их происхождение — словно дворянскую родословную, восходящую к Карлу Великому. Все это запивали вином из целого строя бутылок, в том числе выдающимся рейнвейном, который пережил тряску трансатлантического плавания, не превратившись в уксус. Стёйвесант к вину едва притронулся, зато гостям подливал щедро. Образцовый хозяин. Согласие и благодушие царили за столом, на который падали из окна последние лучи солнца. Старина Петрус, казалось, чувствует себя здесь как дома. Но ведь он и есть у себя дома.
Он говорил об Англии и англичанах — с теплотой и с сожалением (кажется, искренним), что две величайшие страны на свете не могут мирно ужиться.
Ханкс взглядом показал Балти: «Пора», и тот осторожно перевел разговор на цареубийц. Стёйвесант задумчиво нахмурился.
Он окажет гостям честь — будет с ними откровенен. Сам он не монархист. Это точно. В прежние времена он стоял за Кромвеля. Да, он в этом признается. Но это все в прошлом. Гости должны понимать, что после десятилетий ужасных войн — с Испанией, с Францией, после зверств, о которых даже говорить невозможно, — сама мысль о королевской власти ненавистна голландскому народу.
Здесь старина Петрус помедлил — возможно, для вящего эффекта.
Но цареупийство… Влажные губы поджались. Это поистине убийственно серьезно!
Уж не пытается ли старичок пошутить, подумал Балти.
Стёйвесант понизил голос до тембра фагота и завел какую-то нескончаемую историю. Балти стоило чудовищных трудов следовать за нитью повествования. Вычурный деревянный английский губернатора нисколько не помогал.
Насколько Балти смог понять, главным героем этой истории был какой-то библейский царь по имени Ахав. И еще один царь, с очень сложным именем. Иосафат или что-то в этом роде. Потом добавился еще один царь, с более скромным именем — Арам.
Ио-как-его и Арам не поладили с Ахавом. У них вышел большой скандал из-за… к этому времени Балти окончательно потерял нить… в общем, большая ссора, и было много крика и шума.
Ахав объявил, что не наденет царских одежд. Стёйвесант рассказывал эту часть так, словно она содержала ключ к толкованию Апокалипсиса. Балти решил, что царь имеет право надевать любые одежды, какие хочет. Иначе какой тогда смысл быть царем? Но не важно.
Тут начались колесницы, боевые кличи и «снова кинемся, друзья, в пробой». Цари стали воевать с врагом, кто бы он там ни был. Ахава ранило стрелой — она вошла ему в подмышку и вышла из груди. Плохое дело.
Тут Ахав объявил — нет, потребовал, — чтобы его отвезли домой в Самарию. Почему именно в Самарию? Не важно.
На пути у него шла кровь, и он запачкал всю колесницу. Но зато повезло собакам, которые слизали эту кровь.
Теперь колесница стала такая грязная, что ее можно было отмыть, лишь погрузив целиком в пруд. Но не какой попало, а лишь тот, в котором купались блудницы. Почему? Что, других прудов в округе не было? Не важно.
Балти очень надеялся, что им поменяли постельное белье, как он просил. После этой ужасной истории он точно не сможет спать на окровавленной постели.
Стёйвесант был полностью захвачен рассказом. Он походил на ветхозаветного пророка — глаза его сверкали священным огнем.
Вдруг он замолчал и впал в некий транс.
— И почил Ахав, — сказал он, словно высекая каждое слово в камне, — и воцарился Охозия, сын его, вместо него!
Боже, еще один царь, подумал Балти.
Стёйвесант снова впал в транс. Балти почувствовал, что ему надо помочиться. Он взглянул на Ханкса. Стёйвесант вышел из священного оцепенения и провозгласил:
— …фо тфорце из слонофой кости!
Балти подождал объяснений:
— Во творце?
— Во дворце, — объяснил Ханкс. — Третья книга Царств, глава двадцать вторая. Отменная история, ваше превосходительство. И рассказана отлично.
Он замолотил ладонями по столу:
— Браво, сэр! Браво!
Еще один резкий вопль разорвал воздух:
— Акккккк!
Иоханн аккомпанировал рассказчику громкими криками на протяжении всего рассказа: так бидль колотит посохом в пол, чтобы прихожане не засыпали во время проповеди.
Принесли еще еды. Балти, раздутый и сонный, с лопающимся мочевым пузырем, предоставил Ханксу защищать честь англичан, а сам сосредоточился лишь на том, чтобы дотерпеть. Старину Петруса вполне устраивало, что говорит только он один. Ханкс время от времени вставлял ничего не значащие комментарии.
Балти ерзал на стуле, мечтая о горшке. Кто-то говорил, что голландцы молчаливы. Да неужели? Старина Петрус ораторствовал не хуже Гомера. Красноречие, рожденное одиночеством? Вряд ли они с мефрау ведут длительные беседы.
