Но ничего этого не будет. Надежда погибла вместе с Эйрианвен. У Лисандры вырвали из груди сердце, так что продолжать жить больше не было смысла. Голос Афины больше не достигал ее, и Лисандра знала причину. Она прогневала богиню своей любовью к дикарке.
Сидя в темноте, спартанка пыталась возродить духовные навыки, вколоченные в нее с раннего детства, отодвинуть, запереть разверзавшуюся в душе жуткую пустоту, но ничего из этого не получалось. Вокруг не было совсем ничего. Только безмерная утрата Эйрианвен…
Откуда-то из-за двери до нее доносились отзвуки болтовни и смеха гладиатрикс, собиравшихся на пир, но Лисандре хотелось лишь умереть. Перестать быть. Со смертью, по крайней мере, кончится боль. Наступит забвение.
Любовь оказалась слишком жестокой. Ее потеря намного превзошла ту меру, которую способен вынести человек.
Оказывается, любовь изменила Лисандру. Она сама понимала это.
«Если не стало любви, тогда зачем все?.. Зачем мне отныне жить? Чтобы чтить Афину? Служить Бальбу?..
Какая бессмыслица!
До чего же ясно и просто все было прежде, до того как я угодила в этот луд. Тогда я стала рабыней и едва не отчаялась, но превосходство тела и духа, свойственное спартанцам, помогло мне восторжествовать и послужить своей богине даже в самых чудовищных обстоятельствах. Даже встреча с Эйрианвен — в подобном-то месте! — была великим промыслом Афины. Впервые в жизни я была по-настоящему счастлива, узнала любовь, нежность, дружбу, преданное участие.
Теперь все это у меня отняли, жестоко и страшно».
У спартанцев не в обычае было слезное оплакивание утрат. Лисандра так и слышала свой собственный голос, насмешливо порицавший Данаю, мол, нечего разводить сырость над телами павших друзей.
Только теперь девушка как следует поняла, что это в действительности значило — лелеять другого, как себя самого.
Она поднесла руку к лицу и стала рассматривать цепь, державшую ее возле стены.
«Нетрудно будет обернуть ее вокруг шеи… и затягивать, покуда не уйдет боль. Пусть Геката, покровительница самоубийц, примет меня в объятия и уведет в темные селения Гадеса.
Все лучше, чем жизнь в одиночестве!»
Потом она горько усмехнулась и отбросила от себя глухо зазвеневшую цепь. Воительница избрала для себя смерть, а это ясней ясного значило, что ей придется жить дальше.
Так велела спартанская честь, требовавшая величайшей жертвы.
XXXI
«Вот как следовало бы жить», — сказал себе Бальб.
Естественно, он и сам обустраивал свое обиталище как подобало культурному и образованному человеку, но это… Дом Фронтина являл собой не просто роскошь. Он наглядно показывал, какого совершенства может достичь человек, нисколько не стесненный в средствах и воистину утонченный.
Он, Луций Бальб, сидел здесь, за столом у правителя. Это свидетельствовало о том, что умом и неустанным трудом можно добиться очень многого. Эти качества возносили своих обладателей на любые высоты и прежде, и в особенности — теперь.
Толстяк Эсхил также был среди приглашенных. Он буквально купался в лучах успеха. Игры, оплаченные его деньгами, прошли попросту замечательно.
«Ну что ж, пусть он сделает еще один шаг к власти, — подумал Бальб. — Если этому греку удастся заполучить должность эдила, авось вспомнит, что его игры так здорово удались во многом благодаря именно мне».
Ланиста поднял кубок, приветствуя тучного демагога, и тот ответил с улыбкой:
— Твоя школа завоевала славу, Луций! Ты подарил нам впечатляющее зрелище и поднял женские поединки на новую высоту!
Бальб вежливо кивнул, принимая заслуженную похвалу, и в свою очередь сделал греку комплимент:
— Добрый Эсхил, мои отчаянные девушки не нашли бы места для выступления, не предоставь ты им арену!
— Чем же ты теперь займешься, ланиста? — поинтересовался довольный толстяк.
Владелец школы пожал плечами.
— Хлопот у меня, как всегда, много. Утрата Эйрианвен грозит дорого обойтись мне. Ведь она была любимицей зрителей. Правда, мое недавнее приобретение, спартанка Ахиллия, обещает составить ей достойную смену.
— Это воистину так, — с энтузиазмом поддержал Фронтин. — Отличная воительница, при этом прекрасная собеседница!
Бальб снова улыбнулся и согласно кивнул. Ему уже было известно, что Лисандра произвела на правителя самое благоприятное впечатление.
— Надеюсь, в будущем зрительская любовь к ней лишь возрастет, — сказал он. — Это редкостная жемчужина! Я полагаю, что в скором будущем публика станет ценить ее выше и Эйрианвен, и Сорины. Ее успеху лишь поможет то обстоятельство, что она не из этих варварок!
Эта шутка породила среди знатных особ сдержанные смешки.
— Согласен. — Фронтин поставил на стол чашу с вином. Думаю, что мне удалось нечаянно нащупать еще одну ступеньку для ее грядущего взлета. Нет слов, схватки один на один весьма занимательны, но, как всем нам известно, зрительские симпатии — штука непостоянная. Так вот, я полагаю, что мы способны устроить зрелище с участием доблестной Ахиллии, которое поразит даже Рим. Соответственно, Бальб, у меня есть к тебе предложение.
— В самом деле? — Луций наклонил голову, изображая вежливый интерес, хотя в действительности сразу почувствовал себя мышкой под взглядами двух проголодавшихся кобр.
«Таковы издержки вращения в высшем обществе, — сказал он себе. — Того и гляди удостоишься предложения, отказаться от которого будет невозможно по соображениям высокой политики».
А Фронтин продолжал:
— Благодаря успехам твоего луда интерес зрителей к женским боям неизмеримо возрос. Зрелище, изначально предназначавшееся для разогрева трибун, превратилось в самостоятельное событие. Но, как я уже говорил, толпа очень капризна. Вот потому-то я и хотел бы угостить ее чем-то совершенно неслыханным.
Он сделал паузу, с искусством прирожденного политика подогревая интерес слушателей, и наконец произнес:
— Грегатим, составленный исключительно из женщин!
У Бальба отлегло от сердца. Грегатим был сражением, в котором сходились два гладиаторских войска. Эта забава отличалась от обычных поединков разве что большей смертностью. С учетом недавних доходов подобное мероприятие было ланисте вполне по плечу.
— В этом ты вполне можешь рассчитывать на меня, благородный правитель, — сказал он с поклоном, незаметно косясь на Эсхила. — Тебе даже не будет нужды нанимать кого-то еще.
Правду сказать, Луций еще таил обиду на грека за то, что тот привлек на последние игры не одну его школу.
— У меня найдется горстка-другая отважных девиц.
Фронтин тоже посмотрел на Эсхила и продолжил:
— Я забыл сказать, что желал бы придать этому зрелищу настоящий размах, показать воистину грандиозную битву. Пусть люди вспоминают о ней так же, как о великой морской битве, устроенной божественным Клавдием!
