«Тошнотворная ситуация! – пробормотал Ксантен. – Как могут разумные существа причинять такое зло? Спустя столько столетий, как плохо мы их понимали!» Произнося эти слова, он тут же осознал, что позволил себе бестактность: Клагхорн посвятил изучению меков большое количество времени.
«Сам по себе мятеж меня не шокирует, – сухо отозвался Клагхорн. – Человеческая история знает тысячи подобных революций».
Слегка удивленный тем, что Клагхорн сослался на человеческую историю, говоря о восстании нелюдей, Ксантен спросил: «Вы никогда не подозревали, что меки способны на такую жестокость?»
«Нет. Никогда. Увы, не подозревал».
Ксантен подумал: «Клагхорн необычно чувствителен. В конце концов, его можно понять». Принципы, сформулированные Клагхорном перед выборами Хейгдорна, никак нельзя было назвать простыми, причем Ксантен не претендовал на окончательное их понимание и не вполне поддерживал цели Клагхорна в той мере, в какой он их понимал, но было совершенно очевидно, что мятеж меков подорвал основы мировоззрения Клагхорна – вероятно, к некоторому злорадному удовлетворению О. З. Гарра, теперь убедившегося в справедливости традиционалистских представлений.
Клагхорн резко произнес: «Жизнь, которую мы вели, не могла продолжаться вечно. Удивительно, что она вообще продолжалась так долго».
«Возможно, – примирительно отозвался Ксантен. – В конце концов это неважно. Все в этом мире меняется. Кто знает? Может быть, смерды сговорились отравить нашу еду… Мне пора идти». Он поклонился Клагхорну – тот ответил коротким кивком – таким же образом попрощался с Б. Ф. Робартом и вышел из рубки.
По почти вертикальной винтовой лестнице Ксантен поднялся к вольерам, где в неукротимой неразберихе обитали серафимы, развлекавшиеся азартными играми, склоками и особыми шахматами, правила каковых оставались непостижимыми для любого джентльмена, пытавшегося в них разобраться.
В цитадели Хейгдорн бригада многострадальных смердов содержала сотню серафимов, относившихся к смердам с бесконечным презрением. Серафимы, шумливые и раздражительные существа, отличались кричащей красной, желтой или синей расцветкой, длинными шеями с любопытными, вечно дергающимися головами и врожденной непочтительностью, каковую не могли преодолеть никакие дисциплинарные или воспитательные меры. Заметив Ксантена, серафимы разразились оскорбительными насмешками: «Кто-то хочет полетать! Кто-то увесистый!» «Почему бы двуногим, вообразившим себя властелинами мира, самим не отрастить крылья?» «Друг мой, никогда не доверяйся серафиму! Мы вознесем тебя в небо, а потом сбросим на землю, и ты ушибешь задницу!»
«Тихо! – приказал Ксантен. – Мне нужны шесть быстрых молчаливых серафимов для выполнения важного задания. Кто-нибудь из вас на это способен?»
«Он спрашивает, способны ли мы на это!» «А-рос-рос-рос! После того, как мы не летали целую неделю?» «Молчание? Мы покажем тебе молчание, черно-желтый!»
«Тогда поехали! Ты. И ты. И ты – чтó хитро подмигиваешь? И ты, вон там! Ты, пожавший плечом. И ты, с зеленым помпоном. К корзине!»
Хихикая и ворча, означенные серафимы позволили смердам (не забывая при этом поносить прислугу) наполнить сиропом их мешки и, хлопая крыльями, подскочили к плетеному сиденью, в котором их ждал Ксантен. «К космическому депо в Венсене, – сказал он серафимам. – Летите высоко и тихо. Кругом враги. Мы должны узнать, нанесен ли ущерб звездолетам».
«Значит, к депо!» Каждый из серафимов схватил строп, привязанный к раме над креслом. Шестеро серафимов подняли сиденье рывком – так, чтобы у Ксантена щелкнули зубы, – и полетели, смеясь, ругаясь и обвиняя друг друга в нежелании взять на себя бóльшую нагрузку; в конце концов, однако, они приспособились, и взмахи тридцати шести крыльев синхронизировались. К облегчению Ксантена, серафимы даже притихли и перестали болтать – они молча летели на юг со скоростью от восьмидесяти до ста километров в час.
Вечернее небо начинало бледнеть. Древняя сельская местность, пережившая бесчисленные нашествия и погромы, торжества и катастрофы, покрылась сетью длинных черных теней. Глядя вниз, Ксантен думал: люди когда-то были уроженцами этой земли, а его предки удерживали свои цитадели уже не меньше семисот лет, но Земля все еще казалась чуждым миром. В этом, конечно, не было ничего загадочного, никакого парадокса. После Войны Шести Звезд Земля практически обезлюдела на три тысячи лет – катаклизм как-то умудрились пережить только жалкие кучки страдальцев, от которых произошли полудикие кочевники. Затем, семьсот лет тому назад, кое-кто из состоятельных владетелей с планет системы Альтаира, побуждаемые в какой-то мере политическим недовольством, но в не меньшей степени просто капризом, решили вернуться на Землю. Так были основаны девять огромных обителей благородных господ и их служителей, специализированных андроморфов… Ксантен пролетел над участком, где антиквар приказал вести раскопки, обнажившие площадь, выложенную белокаменными плитами, расколотый обелиск, свалившуюся статую… Благодаря какой-то ассоциации в воображении Ксантена нарисовалась потрясающая картина, настолько простая и в то же время настолько величественная, что он невольно посмотрел вокруг новыми глазами. Ему привиделась Земля, заново населенная людьми, возделанные поля, кочевники, вытесненные в пустыни…
В данный момент мечта казалась недостижимой. И Ксантен, глядя на проплывающие внизу пологие холмы Древней Земли, задумался над тем, как внезапно изменилась его жизнь из-за восстания меков.
Клагхорн давно настаивал на том, что никакой человеческий образ жизни не мог продолжаться бесконечно, прибавляя, что, чем сложнее устроен такой образ жизни, тем больше он подвержен изменениям. В каковом случае непрерывное семисотлетнее существование людей в цитадели Хейгдорн – настолько искусственное, экстравагантное и сложное, насколько можно было себе представить – само по себе становилось поразительным обстоятельством. Клагхорн развивал свои аргументы. Он заявлял, что в связи с неизбежностью перемен благородная элита обязана смягчать их последствия, упреждая и контролируя их – этот постулат подвергался самым яростным нападкам. Традиционалисты объявляли идеи Клагхорна очевидными заблуждениями, ссылаясь на стабильность существования людей в цитаделях как на доказательство его жизнеспособности. Ксантен склонялся в этом споре то в одну, то в другую сторону, но в любом случае не испытывал по этому поводу сильных чувств. В какой-то мере, однако, традиционализм О. З. Гарра побуждал его симпатизировать взглядам Клагхорна – а теперь возникало впечатление, что действительность подтвердила правоту Клагхорна. Перемена произошла – с самыми безжалостными, катастрофическими последствиями.
Все еще оставались открытыми, конечно, некоторые важнейшие вопросы. Почему меки решили восстать именно теперь? Условия, по существу, не менялись на протяжении пятисот лет, а раньше меки никогда не выражали недовольства. Фактически меки вообще не обнаруживали никаких чувств, и никто – кроме Клагхорна – даже не пытался выяснить их отношение к положению вещей.
Серафимы повернули на восток, чтобы обогнуть горный хребет Балларат; к западу от хребта находились руины огромного города, наименование которого так и не удалось установить с достаточной уверенностью. Внизу простиралась долина Люцерны – некогда плодородные земли. Внимательно приглянувшись, иногда здесь еще можно было различить контуры отдельных фермерских хозяйств или усадеб. Впереди уже появились силуэты ангаров, где техники-меки обслуживали четыре звездолета, совместно принадлежавших цитаделям Хейгдорн, Джанейль, Туанг, Утросвет и Мараваль – хотя по нескольким причинам космические корабли никогда не использовались.
