– Он на тебя запал, – хмыкнул Ньеман.
– Да он ни одного мгновения не воспринимал меня всерьез!
– Расцениваю твои слова как почти признание.
Она почувствовала, что краснеет. Проклятье, стоит ей услышать самый невинный комплимент, лицо вспыхивает, как газовая горелка.
– Как прошло первое соприкосновение с нашими силами правопорядка?
Лаура стояла на верхней ступеньке, накинув на плечи кашемировый свитер. В Стеклянном Доме зажегся свет, и он превратился в космический корабль на стартовой площадке.
«Она-то наверняка не краснеет…» – завистливо подумала Ивана.
– Графиня… слишком чопорная, – одними губами произнес Ньеман.
– Здесь это стандартная процедура. Знаете, почему в тысяча девятьсот тридцать третьем году пожарные дали Рейхстагу сгореть?
– Нет.
– Из-за табличек: «По газонам не ходить!»
– Забавно… – не слишком уверенно прокомментировал майор.
– Успокойтесь, это немецкий юмор. Я велела приготовить для вас комнаты.
Полицейские не сумели скрыть удивления.
– Гостеприимство – традиция нашей семьи. Я пригласила кузенов на ужин. Сможете допросить их – даже ехать никуда не придется.
Лаура вернулась в свой огромный дом, а Ньеман с Иваной переглянулись, гадая: гостеприимство или засада?
10
Ивана никогда не видела таких просторных комнат – не меньше пятидесяти квадратных метров, да еще две стеклянные стены. Она подошла ближе, чтобы взглянуть на лежавший у ног парк, раздвинула белые шторы, и ей показалось, что пространство, где она находилась, опрокинулось в пустоту просвечивающим водопадом.
Лейтенант задернула занавески и обернулась. Комната выглядела не только огромной, но и сказочной. Стены, обитые панелями, наводили на мысль о горном шале. Невысокие сундуки из тикового дерева цвета меда радовали глаз простыми формами без всяких украшательств. В комнате витал дух Рождества и безмятежных грез.
Первым побуждением Иваны было разуться и пройтись босиком по паркету. Она жмурилась от удовольствия, впитывая по капле роскошь натуральных материалов.
Она стряхнула неуместное опьянение чужим богатством, открыла сумку и задумалась: а нет ли тут конфликта интересов, следовало ли в разгар расследования ночевать у свидетельницы?
Ожил ее телефон, она взглянула на экран и внутренне содрогнулась.
– Алло…
Молчание.
– Алло…
Нет ответа.
Еще раз посмотрев на фотографию молодого человека, занимавшего все ее мысли, навевавшего кошмары и нежно любимого, она отключилась, не надеясь вытянуть из него хоть один звук.
По большому счету она заслужила эту тишину и мучившие ее днем и ночью навязчивые звонки.
Ивана легла на спину поперек кровати, сложив руки на груди. Что они тут забыли? Она закрыла глаза и задумалась о себе, как делала всегда, чтобы понять, правильную ли дорогу выбрала. Направление никогда не менялось: она стремилась уйти как можно дальше от своего прошлого, бежать со всех ног от черной дыры, извергнувшей ее в мир, как сливовую косточку.
«Гибридным» происхождением Ивана напоминала автомобили. Отец хорват, мать француженка, родилась в квартале Гранд-Борн в коммуне Гриньи, в департаменте Эсон – дальнем парижском пригороде, превратившемся со временем в зону беззакония.
Настоящую опасность для маленькой Иваны представляла ее семья.
Отец часто повторял – якобы хорватскую – пословицу, которую почти наверняка придумал сам: «Лучше сломаться, чем согнуться!» Ивана не знала, что именно сделал он сам, но никогда не видела его трезвым. Мать вела себя немногим лучше. Воспоминания о родителях были однообразными – как и их манера вести себя: они лаялись, напивались и дрались, позволяя дочери самой о себе заботиться.
В шесть лет девочка умела приготовить завтрак, одеться и в одиночку отправиться в школу. Не «Маленький домик в прериях»
[14], и не она первая, не она последняя. В 1991 году отец Иваны постановил: «Возвращаемся на родину, Хорватия теперь независимая страна!» По какой-то неведомой причине он верил, что именно там жизнь даст ему второй шанс. Должно быть, ее папаша невнимательно слушал новости и «не замечал», что референдум о независимости развязал конфликт, который продлится пять лет. В Вуковаре семью ждали ракетные обстрелы и пули снайперов.
Ивана помнила, что в путь они отправились на «панде». Она радовалась неожиданным каникулам, но в дороге случилось нечто неожиданное. Ночью – Ивана спала на заднем сиденье – они пересекли границу (у отца остался югославский паспорт) и ехали на восток, когда накачавшийся под завязку папаша впал в ярость, ударил мать и потерял контроль над машиной.
Когда Ивана открыла глаза, машина стояла двумя колесами в кювете. В салоне никого не было. Она с трудом выбралась наружу, и ей открылось жуткое зрелище: отец домкратом добивал мать.
Девочка побежала по дороге, а он мчался следом, решив прикончить свою любимую малышку. Спасла Ивану, как это ни смешно, война. Пулеметная очередь из самолета JNA разорвала безумца пополам в тот самый момент, когда он занес руку для удара. Ивана была в шоке, она оглохла от пальбы и ослепла от огня, лизавшего асфальт.
Все, что было дальше, значения не имеет. «Голубые каски», санитарная репатриация, больница. Год она не разговаривала, потом голос вернулся, и началось более или менее нормальное детство. Интернаты, приемные семьи, школы… Ивана жила как в анабиозе, желая лишь смерти и разрушения. Анорексия, самокалечение, попытки самоубийства – она все перепробовала. Если стартуешь с самого низа, нужно очень стараться выделиться, но она выбрала другой путь: «окуклилась» еще прочнее в мире наркотиков и насилия.
А потом явился ангел-спаситель.
Видок у него был тот еще: сорок лет, ежик седеющих волос, круглые «учительские» очки – вылитый военный инструктор.
Трижды она встретила его на своем пути.
В первый раз – ночью, на стоянке в Олнэ-су-Буа: ей было пятнадцать, и она разрядила обойму, стреляя в своего наркодилера.
Второй раз дело было днем. Она только что получила диплом Школы полиции Канн-Эклюз. Надела в кампусе свою каскетку на голову наставнику и сфотографировалась с ним. Получилось самое ценное селфи в телефоне.
В третий раз он ждал ее под дождем, на выходе из комиссариата Версаля, где она служила уже три года.
