В свете лампы, в профиль, Краус напоминал одну из трофейных голов, висящих на стенах столовой Стеклянного Дома.
Этот человек – одна из жертв Гейерсбергов. Охотничий трофей. Стрелки, убивая животных, походя уничтожили человека.
– Получается, ты убил Юргена, чтобы отомстить за оленя?
– Я мстил за природу! – выкрикнул Краус. – Гейерсберги – грешники перед Господом и Вселенной!
Ньеман раздраженно-брезгливым жестом стер попавшую на руку каплю слюны – он питал отвращение ко всем выделениям человеческого тела.
– Почему ты решил убить Юргена во время именно этой охоты? – спросил он.
Краус хитро улыбнулся липкими от белой пены губами.
– Все охоты одинаковы. Сильные преследуют слабого. Смерть невинного существа становится для них наградой.
– Во время охоты с подхода животное успешнее всего сопротивляется человеку, – сказал Ньеман.
– Ты веришь в подобный бред? – фыркнул Краус.
– У Юргена был шанс побороться?
Преступник изумился вопросу, как будто вспомнил, что ему придется отвечать за преступление, которое он пытается присвоить.
– Я напал на него по-предательски, как делают все охотники.
– Ты очень хорош. Юрген был не из тех, кого легко застать врасплох, – прокомментировал Ньеман.
– Знаешь, что такое манок? – спросил Краус.
– Думаю, ты нам сейчас объяснишь.
– Это маленькая свистулька с голосом косули. Манок используют в период течки. Олень бежит на зов прекрасной самки, а его ждет псих с ружьем.
«Скольких негодяев я взял, когда они возвращались к своим женщинам?» – спросил себя Ньеман. Манок он в своей работе не использовал, но был очень опытным охотником и умело играл на слабостях своей «дичи».
– У охотника с подхода манок с голосом олененка. Самка кидается на помощь детенышу и получает пулю в грудь. В случае удачи удается зазвать еще и самца. Так-то вот…
Ньеман поднялся и сделал несколько шагов по кабинету. Страстная обвинительная речь Крауса против охоты – пустая трата времени.
Внезапно Краус вскочил, развернул плечи и выпятил грудь. Он сейчас был мучеником, святым Себастьяном, ожидающим дождя стрел.
– Они и с людьми обращаются, как с животными. Мир погибнет от рук такого отребья!
– Что ты там бормочешь насчет людей?
Активист тяжело опустился на стул:
– Ничего.
– Хочешь сказать, Гейерсберги и людей убивали?
Краус помотал головой:
– Не в прямом смысле слова. Они управляют своими предприятиями в точности как охотятся. По принципу «Пусть победит сильнейший», то есть пусть слабейший сдохнет…
Сыщик почувствовал разочарование. Ему на секунду показалось, что он заметил, как промелькнула какая-то тень, намек на след, но это была всего лишь банальная речуга левака, пекущегося о природе, ненавидящего людей и повсюду видящего чудовищ.
– Ладно, парень, сейчас тебя проводят в твои апартаменты.
– Но я ничего не подписал! А как же мои признания? А обвинение?
Ньеман дружески похлопал его по плечу:
– Успеется, дружок, торопиться некуда.
22
– Краус нас поимел… – сердито буркнул Кляйнерт.
Они шли по коридору второго этажа – линолеум на полу, блестящая краска на стенах… все как будто отделали пластиком. Немецкий казенный декор был ничуть не богаче французского.
– Начнем с нуля? – спросил он на подходе к лестнице.
– Не с нуля – с трех, – ответил Ньеман, – вернее, «на троих», вы, я и Ивана. Кстати, я оценил, что вы позволили мне допросить этого недоумка.
– Между прочим, – улыбнулся немец, – ваша коллега все еще не вернулась?
Ньеман, не ответив, начал спускаться по ступенькам. В холле стояла кофемашина, и он устремился к ней, вспомнив, что не позавтракал в Стеклянном Доме от злости на Ивану.
– Согласны, что Крауса сейчас отпускать нельзя?
Ньеман тщетно пытался «расшифровать» надписи на немецком, мысленно кляня чертов агрегат.
– Безусловно. Он мог что-то видеть, когда бродил той ночью по лесу… Придется взять его в оборот. Вы де́ржите в курсе кольмарскую жандармерию?
Он ни за что не угадает, на какую кнопку жать, но у бородатого немца спрашивать не станет. Ни за что. Из французского тщеславия.
– Разве это не ваша обязанность? – удивился Кляйнерт.
– Пусть лучше сведения исходят от вас, – сказал Ньеман, гипнотизируя дозатор.
– Что вы хотите выпить? – со вздохом поинтересовался комиссар.
– Выпить? А… кофе.
Кляйнерт вынул из кармана монету и мигом укротил машину.
– Не понимаю ваших отношений с французскими жандармами… – как бы между прочим бросил он, когда черная жидкость полилась в стаканчик.
– У ребят появилось чувство, что у них отобрали дело.
Немец протянул сыщику кофе:
– Подождите меня здесь, я должен проинструктировать моих людей.
Ньеман кивнул, соглашаясь, и сделал первый глоток: вкус оказался лучше, чем он ожидал. Центральный участок Фрайбурга-им-Брайсгау был не слишком многочисленным, здесь работало человек пятьдесят в синей форме, но были и такие, кто носил оливково-зеленые кители и серые брюки. Ньеман не понимал, кто здесь из федеральной полиции, а кто из местной…
На третьем глотке в холле со стенами цвета ржавчины появилась Ивана. Пьеру пришлось сделать над собой нечеловеческое усилие, чтобы с ходу не наорать на нее, но он справился, промолчал и остался стоять неподвижно со своим кофе. Образцовый пример холодной ярости невозмутимого шефа.
– Где ты была?
– Я же написала – ездила поговорить с гувернанткой Юргена и Лауры.
– На моей машине?
– Не волнуйтесь, ваша бесценная тачка в порядке. Я очень старалась не осквернить ее женскими ручками.
Ньеман скрыл облегчение за невозмутимостью, понимая всю позорность своей влюбленности в кучу железного лома. Он держал паузу, краем глаза посматривая на напарницу. Она налила себе чай с пряностями, изображая оскорбленную невинность, потом нарушила молчание, спросив:
– Что там с Краусом?
– Полная туфта. А как нянька?
Ивана пересказала шефу интересную историю о двух детях, выросших в противоречивой обстановке, предоставленных самим себе и… вынужденных подчиняться железной дисциплине, терпеть равнодушие родителей, холодность гувернантки и прямолинейность образования.
Еще одна история богатых мерзавцев. Этого Ивана не сказала, но подумала. Ньеман прекрасно знал, что происхождение хорватской сироты и ее образование под «крылышком» соцзащиты принесли ей только беды и огорчения. Неудивительно, что лейтенант Богданович считала всех богачей дерьмом, а беднякам приписывала кучу добрых чувств.
