– Два дня назад один из твоих «мальчиков» напал на графиню фон Гейерсберг.
– Брехня, – ухмыльнулся Брох, – она хорошая баба, добрая.
Собачник наклонился к Кляйнерту. Комиссар не сдвинулся ни на миллиметр – его трудно было испугать.
– Этих собачек дрессируют для защиты Гейерсбергов.
– Объясни…
Брох откинулся на спинку кровати:
– Нечего объяснять.
– Это ты с дружками двадцать лет назад спустил рёткена-чемпиона на цыганскую малышку?
Пауза затянулась. Брох смотрел на полицейских исподлобья, и его взгляд не сулил ничего хорошего.
– Мы за это заплатили.
Итак, за Марию отомстили – не закон и не суд, следов не осталось, Гейерсберги всегда умели заметать следы, и правосудие тоже вершили сами.
– За что меня тут держат? – внезапно взорвался Брох. – Допрос устроили, как виноватому. – Он наставил указательный палец на Ньемана. – Я – жертва, а вот этот – сволочь! Избил меня. Хотел убить. Ему самое место в каталажке!
Никто не повелся на его истерику, Кляйнерт только поморщился:
– Где ты был в ночь с третьего на четвертое сентября?
– Не знаю. Дома. А что?
– Я уже сказал – одна из твоих собак напала на графиню.
– Одна из моих? Да почем вам знать, что она моя?
– На ней была та же татуировка, что у рёткенов из твоего подвала.
– Вы ничего не докажете. Татушку можно сделать любому кобелю. Это не доказательство.
– Нет, это знак очень специальной нацистской бригады. Зондеркоманды Оскара Дирлевангера. В нее входили браконьеры и уголовники-рецидивисты. Во время последней войны они убили тысячи невинных.
– И что?
– Почему ты выбрал этот символ?
– Понравился…
– Две перекрещенные гранаты? Нацистский символ?
– Это не преступление.
Ответы Броха никуда их не выводили, а он как будто развлекался, загоняя их в тупик.
– Кто пометил твоих псов?
– Не помню.
– Откуда у тебя эти звери?
– Понятия не имею. Наша семья всегда их разводила.
– Ты – потомок одного из Черных охотников?
– Откуда мне знать?
– Твой отец работал на Гейерсбергов?
– Все на них работают, они тут хозяева.
– Мы нашли в твоем гараже мотоцикл Norton Commando 961 SE 2009 года.
Ньеман этого не знал. Вот, значит, как… Ну что же, тиски вокруг собачника сжимаются.
– Ну нашли и нашли, я что, скорость превысил?
– На моих французских коллег напала банда байкеров.
Брох не испугался.
– У вас ничего на меня нет, – с ленцой произнес он. – Одни косвенные улики. Пытаетесь повесить на меня нападение, совершенное рёткеном или мотоциклистом? Не прокатит, парни, найдите что-нибудь посерьезней.
Брох был прав, но Ньеман считал, что они сумеют его прижать. Он подошел к кровати. Довольно шуток! На этот раз браконьер отпрянул к стене – видно, вспомнил недавнюю стычку.
– Чем ты занят в «Черной крови»?
– Егерем служу. Слежу за животными и растениями.
– Уточни.
– Наблюдаю за дичью, за кормом, за условиями существования лесных жителей. Все должно быть в полном порядке.
– Для охоты с подхода?
– Для нее.
– Кто из Гейерсбергов практикует эту охоту?
– Сами у них и спросите. И скажите, пусть заберут меня отсюда. Я выйду через час, а вы останетесь и будете… – Он сделал неприличный жест.
Ньеман рванулся вперед и воткнул пальцы в раны на лице собачника. Тот завопил, из-под повязок брызнула кровь.
Майор отпустил его, и Брох рухнул на спину. Кляйнерт и Ивана схватили Ньемана за руки, удерживая на месте. Услышав крики, ворвались штутгартские сыщики, и палата окончательно превратилась в камеру дурдома.
Длинный шрам на животе Ньемана проснулся, перекрыл доступ воздуха к легким, его повалили на пол и снова надели наручники. Все было кончено…
Брох жал на звонок, вызывая врачей, Ивана кричала, держа его на мушке, а Кляйнерт призывал всех успокоиться. Мимо лица Ньемана метались ботинки, но ему ни до чего не было дела.
– Вы совсем рехнулись! – прошипела Ивана, встав на четвереньки.
Ньеман попробовал улыбнуться, что оказалось непросто – колено немца слишком сильно давило на спину. Звуки становились все глуше, он словно бы спускался в океанские глубины и никак не мог собрать вместе хотя бы две мысли.
Они правы. Все они. Нужно сесть в «вольво» и вернуться во Францию. Не домой. Не в бюро на улицу Труа-Фонтен в Нантере. В дом призрения для отставных полицейских.
А может – почему нет? – на кладбище.
50
Ивана смотрела, как в свете фар мелькают мимо окна ели, похожие на взятых в плен заключенных, растерянных, обезумевших, шагающих прямо в объятия смерти.
Ивана стянула на груди полы куцей курточки, нахохлилась и погрузилась в горькие мысли.
Она была в ярости. И очень встревожена. Ньеман, ее единственный и неповторимый шеф, сбросил маску. Опытный полицейский, вернувшийся с того света, вел себя как бесноватый и напоминал зомби с позеленевшим лицом, то и дело обливающимся липким потом. Он действовал наугад, был жесток и неэффективен, его хваленая интуиция отключилась, и он не то что не двигал дело вперед, но стал гирей на ногах у трезвомыслящих коллег.
Чтобы избежать худшей развязки, ей пришлось в прямом смысле слова умолять Кляйнерта пощадить шефа, и он пошел на попятный – ради ее прекрасных глаз. Врачи приводили в порядок браконьера после «внезапного ухудшения состояния», а Ньемана посадили в машину – успокаиваться.
Торговалась она с немцами жестко, но штутгартцы в результате согласились закрыть глаза на прискорбный эпизод в больничной палате при условии, что Ньеман этой же ночью пересечет границу. «Это не обсуждается!» – железным тоном произнес комиссар.
Когда люди из Криминальной бригады вернулись в центральный участок, Ивана пошла ва-банк: вкрадчивым тоном попросила Кляйнерта допустить Ньемана на встречу с Шуллером. «Это же по дороге, – уговаривала она, – и позвонил ваш ученый именно ему!»
Кляйнерт снова уступил. Так Ивана одержала двойную победу. Во-первых, и в-главных, она хотела, чтобы «ее» Ньеман покинул Германию на позитивной ноте – с информацией, открытием. Да все равно с чем, лишь бы чертово расследование перестало тормозить. А во-вторых, ей льстило, что женатый мужчина всерьез увлекся ею. Не как трухлявый пень, а как гибкая, живая, зеленеющая ветка.
