1962
Возвращение в Чейн-Гарденс и школу для девочек мисс Айронсайд
Воскресенье 11 февраля
Сегодня утром я проспала, а все из-за вчерашнего. Я мертвецки устала. На самом деле. Но маме не спалось. Ее пьесу «Дом, где разбиваются сердца» вчера сняли с репертуара. Это жуткое гадство. У них уже была продана куча билетов, но появился некий Обри, который хочет, чтобы шла его пьеса про какой-то «суп», хотя театр теряет на ней деньги тоннами. Но в результате мамину труппу выставили и освободили место для этого «супа». Гадство, я же говорю.
* * *
Это был один из тех редких случаев, когда я видела свою мать на сцене, потому что в основном ее карьера разворачивалась до нашего рождения. Когда она вернулась в театр, я была во Франции. В интернате нас не выпускали по вечерам, а отец никогда не водил нас на ее спектакли. Впоследствии я видела ее в Чи-честере, на театральном фестивале, она играла вместе с Омаром Шерифом. Она исполняла многие комедийные роли, а после смерти моего отца снова, к моей радости, начала петь. В 80 лет она еще пела в маленьком кабаре, и по вечерам в нем яблоку было негде упасть. Когда звучали первые ноты «Песни соловья на Беркли-стрит», посетители вставали со своих мест, и у многих, я видела, на глазах блестели слезы. Она никогда не терялась и находила выход из любого положения. В театр ездила только за рулем, никогда не брала такси и не признавала никаких правил движения. Когда ее останавливала полиция из-за того, что она проехала на красный свет – в машине, которая не была даже зарегистрирована на ее имя, – она приглашала их на чашку чая! Она ненавидела вранье, была упряма и потрясающе независима. Когда я думаю, как многим она пожертвовала ради моего отца, меня оторопь берет. В «Ройал-Корте» – одном из наших лучших авангардистских театров – в конце 1960-х собирались ставить очень известную пьесу, и ей предложили в ней роль. Но ее героиня должна была произнести со сцены слово «fuck» – и мать отказалась, чтобы не оскорбить семью моего отца. Я помню, что родители сняли небольшой коттедж в Уэллсе, без электричества, и там мы с Эндрю и Линдой, засев на лестнице, наблюдали за их невероятной ссорой: мать лила отцу на голову молоко, а он размазывал ей по волосам сливочное масло. Мы ничего не поняли, а брат даже рассмеялся, и тогда родители повернулись к нему и сердито на него уставились. Как выяснилось, мама просто хотела пойти сделать укладку в местной парикмахерской, а отец сказал: «Зачем? Все равно здесь никто тебя не видит». С его стороны это было свинство, потому что мама отказалась от предложения сыграть в мюзикле на Бродвее, который шел как раз во время этих каникул. Позже она признавалась, что немного завидует нам – мы стали звездами и имели возможность брать с собой на съемки детей вместе с няней и снимать в отеле второй номер. Она не могла требовать для себя ничего подобного, потому что ни ее статус, ни средства ей этого не позволяли. Когда ей было уже за 80, она на протяжении восьми лет делала что хотела: участвовала в разных театральных постановках и встречалась со своим дорогим Джоном Вудом – моим агентом, который стал и ее агентом. После папиной смерти мой брат возил ее в Голливуд на церемонию вручения «Оскара», где она увиделась со своими подругами по сцене. Это была ее мечта, и она осуществилась. После 11 сентября она уехала в Нью-Йорк, где выступала в городской ратуше и исполняла «Песню соловья на Беркли-стрит». Впоследствии мне рассказывали, что публика принимала ее необыкновенно тепло – еще бы, пожилая леди, заставшая лондонские бомбежки, нашла в себе силы приехать в Нью-Йорк! Там мама была в своей стихии; по слухам, она до утра тусовалась в ночных клубах!
* * *
Я позавтракала и отнесла папе чай. На нашу кормушку прилетела сойка. Сначала я подумала, что это голубь. Кстати, на святого Валентина я получила от Саймона открытку, даже две, каждая по три шиллинга. Неплохо, очень неплохо. Не знаю, должна ли я тоже послать ему открытку – у нас же не високосный год. Думаю, что вторую он отправил по ошибке, но именно на ней написано «Я тебя люблю», и я страшно довольна.
Мои «дела» начались 29 января, вот счастье-то. Ничего общего с тем, что было раньше, – теперь я такая же, как все. Дома, не считая Линды, был только папа, и он повел себя просто восхитительно, ты даже себе не представляешь насколько. Я в полнейшем восторге – три года молитв, и вот наконец мечта сбылась. Ладно, мне пора бежать, скоро обед. Bye
[50].
Понедельник 12 февраля
Бедная мамочка! Три пломбы! Она даже говорить не может. У папы жутко покраснел глаз, а у Линды завтра вступительные экзамены в школе, бедняжка!
Ладно, прерываюсь, bye.
Воскресенье, 18-е
Не писала целую вечность, прости, но было столько уроков! Вчера ходила смотреть «Как вам это понравится» с Ванессой Редгрейв. Гениально, правда гениально. После спектакля мы пошли за кулисы. Мне очень понравился пастух Уильям. Он играл лучше всех. И у него такое ангельское личико.
* * *
Ванессе было от силы лет двадцать, и она была очень беременна. Ее мать дружила с моей матерью. Я ее обожала. Мы общались всю жизнь, но на съемках «Фотоувеличения» так и не встретились. Кроме того, я восхищалась ее братом Корином. Они с Ванессой не входили в ближний круг моих друзей, но, несмотря на это, каждая наша встреча приносила мне радость; она, в свою очередь, знала, что всегда может рассчитывать на поддержку моей матери. Позже мы пересеклись в Югославии, в Сараеве, во время манифестаций. Она была гораздо красноречивее меня и настроена более радикально; она не боялась совершать отчаянные поступки, которые могли повредить ее карьере. Это одна из наших лучших во всех отношениях актрис, обладающая уникальным дарованием.
* * *
Линда с папой пошли пускать кораблики на Round Pond
[51]. Мне тоже хотелось пойти с ними, но у меня полно уроков. Папа говорит, что я трачу на них слишком много времени и на это невыносимо смотреть. Ну конечно, я же корплю над ними ради удовольствия! Господи, да меня от них уже тошнит! Я из-за них пропустила Juke Box Jury
[52]!
Я забыла попросить перенести завтрашнее занятие музыкой, потому что мне надо к зубному. Подозреваю, что все кончится жутким скандалом – так мне, идиотке, и надо. За дурость приходится платить. А потом на меня набросятся и в школе, и дома и устроят мне еще одну пытку. Я сказала маме, что все уладила, – не представляю, как можно быть такой дурой, – а на самом деле даже и пальцем не пошевелила. Как бы то ни было, надо набраться смелости и признаться, что я наврала и не договорилась с учительницей музыки, хотя она, честно говоря, оказалась сама доброта; Богом клянусь, зря я целую ночь мучилась сознанием своей вины за вранье. Но я тут ни при чем, это все, видишь ли, моя совесть. Bye.
