Кейт
[75] весит 3 кг 200 г, и это очень много и хорошо. Она была просто прелесть, с челкой темных волос и огромными синими глазами, на правом зрачке у нее была черная полоска, и я сразу сказала, что, когда она вырастет, это придаст ей неотразимый шарм. Она постоянно улыбается, хотя ей всего неделя от роду. Пэмпи сфотографировала ее с этой улыбкой. Ест она просто прекрасно, и для меня это спасение. У меня так много молока, ты даже себе не представляешь, насколько много… Через три дня после ее рождения Джон пришел сообщить мне, что он получил два «Оскара». За лучшую музыку и лучшую песню
[76].
Джону разрешили отвести нас поужинать в городе, что он и сделал в пятницу. Он так страстно поцеловал меня в губы, что у меня чуть грудь из выреза платья не выскочила.
Мы с Кейт выписались из больницы в субботу или в воскресенье. Когда она вдохнула вольного воздуха, то произнесла: «О-о-о-о!» – и я была так горда, что мне хотелось крикнуть на весь мир: «У меня родился ребенок! У меня есть маленькая дочка!»
У нее самые красивые на свете ручки. Сначала она казалась немножко сморщенной, но все равно оставалась самым красивым ребенком в роддоме – правда, и самым крикливым! На Майорке она вела себя превосходно. Мы взяли с собой Бекки, нашу няню, но я старалась возиться с ней сама. Я стала ужасной собственницей. Кормить Кейт грудью я перестала, когда ей исполнилось три месяца, потому что мы с Джоном уезжали в Лондон на премьеру фильма «Живешь только дважды». Мы вернулись на следующий день. Когда она меня увидела, то не улыбнулась мне. На самом деле она расплакалась, и это меня напугало, встревожило и лишний раз убедило, что я должна сама заботиться о Кейт.
2 мая
Джон записывает песню с Нэнси Синатрой, а я жду его звонка. Странный денек. Я боялась встречи Джона с сексуальной Нэнси – я имею в виду, что она пожирательница мужчин, а Джону только того и надо, – и знала, что он начнет с ней отчаянно флиртовать. В качестве талисмана он взял с собой пинетку Кейт. Мне кажется, он немного трусит из-за песни, но я уверена, что песня гениальная и они отлично сработаются.
Майорка
Сижу на бортике бассейна. Солнце не печет, хотя совсем не холодно. Кейт с каждым днем становится все краше и часто улыбается, особенно если ей пощекотать губки или грудку. Прелесть моя. Она еще в роддоме пыталась поднимать головку, и все медсестры в один голос твердили, что она отлично двигает шейкой, ручками и ножками. Сейчас, когда она улыбается, она улыбается по-настоящему, и смотреть на нее одно удовольствие. Я могу часами держать ее на руках и наслаждаться, глядя на нее. Вот она открыла ротик и вздохнула, но продолжает спокойно спать. Недавно она немного поплакала во сне, и мне стало не по себе. Ужасно видеть, как ее крохотное личико все сжимается. Когда она кричит, то делает это с такой яростью, что на меня нападает смех. Она уже умеет заливисто смеяться – подозреваю, что эту манеру она переняла у Бекки, – но все же для двухмесячного младенца это необычно. Бекки говорит, что никогда еще не видела, чтобы такой маленький ребенок умел так смеяться. Ручки и ножки у нее стройные и очень красивые – как у Джона.
Я уверена, что она так или иначе станет актрисой. Крестить ее мы будем здесь, в частной часовне. Предполагается, что крестный отец и крестная мать должны быть католиками, но в нашем случае ничего подобного не будет – ни Эндрю, ни Линда никакие не католики. Возможно, мне предстоит выслушать ряд упреков, потому что я тоже не католичка. На самом деле единственный истинный католик среди нас – это Джон, но его отношение к религии я назвала бы прохладным. Он в разводе, у него есть внебрачный ребенок и было два гражданских брака, которые церковь не признает. С их точки зрения, Кейт – незаконнорожденное дитя, а мы живем во грехе. Следовательно, у него трое незаконных детей. Надеюсь, что граф
[77] знает, о чем говорит, когда объясняет, что Эндрю и Линде во время обряда можно будет молчать. Он сказал, что предупредил остальных, что все мы – католики, и, если нас прямо спросят, не отрицать этого, а пробормотать что-нибудь невразумительное
[78]. Я считала, что католики пойдут на все, лишь бы заполучить в свое стадо еще одну овечку, но, судя по всему, здесь, на Майорке, они более требовательны
[79].
Майорка
Чувствую себя ужасно виноватой. Я проснулась и проплакала несколько часов. Глаза у меня жутко опухли. Не знаю, с кем мне поговорить. Джон спит, но он все равно меня не поймет, если я вдруг решу перед ним исповедаться. Сейчас мне кажется странным, что каких-нибудь два года назад я думала, что нравлюсь мужчинам сама по себе, а не потому, что у них на уме только секс, но теперь я понимаю, что все обстоит с точностью до наоборот: если мужчина проявляет ко мне интерес как к человеку, это значит, что я не привлекаю его как женщина. Иногда, просыпаясь, я представляю себе, как можно заниматься сексом стоя или в ванной, – все вокруг постоянно об этом говорят, подсмеиваются, подмигивают друг другу, и Джон охотно в этом участвует, и только я ничего об этом не знаю: я никогда не занималась сексом на лугу или на морском берегу. Только в постели или на полу. Выглядит это довольно мерзко, но мне надо знать наверняка. Я хочу быть настолько желанной, чтобы ему не хватило терпения дождаться, когда мы придем домой. А в машине? Я бы не прочь попробовать. Но больше всего мне хочется быть желанной, хотя я ни за что не сделаю первый шаг и не стану никого соблазнять. Мне опротивело быть сексуально привлекательной, в смысле привлекательной исключительно в плане секса, и меня постоянно, в том числе сегодня, гложет чувство вины. Мне нравится секс, но из-за этого я чувствую себя легкодоступной, cheap
[80]. Мне хотелось бы быть недотрогой, но тогда придется проститься с любовью. До встречи с Джоном я была such a good girl
[81], благопристойной до тошноты. Если мужчина подкатывался ко мне с определенной целью, я говорила: «Нет», потому что была для этого слишком bloody good
[82]. Я могла лечь с мужиком в постель, потому что хотела его до всхлипа, но в последний момент всегда останавливалась; мне внушили, что это нехорошо, и я оставляла беднягу страдать от разочарования. Если хорошенько подумать, какой же дурой я была! Сколько возможностей я упустила! Я могла бы любить Джона совсем по-другому, так, как он любит меня, то есть будучи зрелым человеком. Я помню каждый раз, когда мы с ним занимались любовью, и о каждом могу рассказать тебе в подробностях; я помню ночь, в которую мы зачали Кейт, помню эти чудные мгновенья в Манчестере – тогда он не скрывал, что жаждет меня; и в замке на южном побережье, и в его квартире в доме 69 по Кадоган-сквер… Честно говоря, все это происходило в то время, когда я играла в спектакле «Отель „Цветок страсти“». Но вот что меня тревожит: каждый раз повторяется одно и то же. Почти каждую ночь я злюсь на него за то, что он спит; злюсь на него за то, что он столько работает, – хотя нет, я злюсь на него за то, что он занят всем, чем угодно, кроме меня. Иногда, если я знакомлюсь с каким-нибудь парнем и ясно вижу, что он был бы не прочь со мной переспать, во мне свербит мысль: «А что, если я позволю себя соблазнить?» Это любопытство внушает мне беспокойство. Предполагалось, что в последние шесть недель он будет половину времени посвящать работе, а вторую половину – отдыху. Он написал великолепную симфонию, и я им горжусь, но я-то надеялась, что у нас будет что-то вроде медового месяца, а послезавтра мы уже уезжаем.
