Без даты
Посылаю тебе булавку, надеясь, что, вскрывая это письмо, ты уколешь себе палец,
и будешь вынужден думать обо мне целый день,
я хочу, чтобы ты проводил время без пользы, как оно провело меня
[87].
* * *
Стихи
[88]
* * *
Все что нам осталось – пара лет
Пустых нетронутых неведомых
Все надежды, поиски, мечты
Мы все обретем – чтобы вновь потерять
Все.
* * *
Ничего не осталось
После нас – ничего
Ничего мы не породили
Никому не даровали дыхания
От нас не осталось ничего
Ни оболочки ни кости ничего
Что соединяло нас
Паутина разорвана, любовь ушла
Ушла не оставив и тени
Никто не прочтет, никто не скажет:
«Как они любили друг друга»
Остались слезы
Они бегут по лицу
По лицу которое было моим.
У него была девушка
Плакать не надо
Мы ничего не написали не доказали
Что были в ночи неразлучны
Что он говорил что любит меня.
Он любил меня недолго.
Все что от нас осталось – несколько фотографий
Но и они мутнеют
Мне не с кем вспоминать не с кем смеяться
Некому сказать я помню
Как пролетели годы.
От тебя не осталось ничего
Я забыла как это – быть с тобой
Мои мечты потускнели
Как выцвело все что осталось от тебя
Мы смеялись я уверена что мы смеялись
Но не осталось ничего
Это было давным-давно
Скоро я забуду его имя
А больше от него ничего не осталось
Призраки
Лежу без сна
Мечтаю о конце
Мечтаю о финале
Мечтаю о смерти
О как я боюсь тебя
Призраки призраки
О как я боюсь тебя
Глаза не спят
Уши не спят
Думаю о глухоте
Глухота знает все
Глухота грядет
О как я боюсь тебя
Призраки призраки
Помни что страх обновляет
Нервы не спят
Кровь жива
Пусть она свернется
Пусть свернутся вены
Пусть свернется сердце
О как я боюсь тебя
Призраки призраки
О как я боюсь тебя
Лежу без сна
Думаю как рушится кладка
Из кожи и крови
Лежу без сна
Кричу смерти
Кричу концу
О как я боюсь тебя мой призрак
О как я боюсь тебя
Уродец
Я любила его моего уродца
Я делила с ним столько мечтаний
Как ни с кем другим
Мой уродец
Пробуждал столько чувств и столько грехов
Как никто другой
Я любила его своего уродца
Любила сильнее чем знала сама
До кончиков ногтей
Начали сниться сны
Его печальное лицо взбиралось все выше
Не ведая границ не зная конца
* * *
Теперь ты ушел
Теперь я в это верю
Теперь я знаю
Ты не вернешься никогда.
Было время я бы тебя умоляла
Заклинала остаться
Снова любить снова пытаться
Простить и снова жить
Но теперь ты ушел
И я снова одна
Хорошо бы проснуться и сказать
Это был сон
* * *
Сижу в кровати с сигаретой
Дым ест глаза
Рот открыт а глаза закрыты
Плакать нет сил.
Я учусь курить
Как я ненавидела этот запах
Но теперь я его полюбила
Теперь он мне необходим
Я одна в сером тумане.
Прикуриваю еще одну
Лежу в постели голая.
Я все хочу тебе рассказать
Вывалить все чтоб тебя придавило.
Чтобы ты понял.
Но ты не поймешь.
Рассказать как я люблю
Как всегда любила тебя
Как я думала что может быть
Ты тоже любишь меня
Что ты хочешь меня целовать
Но ты меня не целовал.
Я хотела коснуться тебя обнять тебя поцеловать
Я женщина.
Быть сильной позволить тебе быть слабым.
Слишком много рассказать о себе
Но я не рассказала.
Мне казалось я вижу что ты плачешь
Может быть мы все начнем сначала
Но мы не смогли.
1968
* * *
Пока я была у родителей, до меня дошел слух, что некий француз по имени Пьер Грембла проводит в студии Хью Хадсона
[89] фотопробы. Я обедала с Габриэль в ресторане «Альваро» на Кингс-Роуд, как раз напротив студии, и оглянуться не успела, как в компании других девушек, олицетворяющих «свингующий Лондон», уже оказалась в очереди на пробы. Вроде бы меня заметил Джаст Джекин, который и сказал Пьеру, что нужная ему актриса сидит этажом выше в ожидании, когда ее вызовут. Спускаясь по лестнице, я заставила Пьера засмеяться. На мне была мини-юбка, и он отпустил замечание насчет моих ног, на что я ответила, что, если потребуется выпрямить мои кривые ноги, я готова на хирургическую операцию. Он предложил мне приехать в Париж на кинопробы, но я сказала, что в данный момент это невозможно, потому что у меня маленький ребенок. «Ну, тогда через несколько дней», – сказал он. Так я попала в его парижскую квартиру, где меня встретил его слуга-китаец. Мы репетировали три сцены: знакомство, признание в любви и разрыв – и это при том, что я ни слова не говорила по-французски. Я помню, что в машине, которая везла меня в дом номер 50 по набережной Пуэн-дю-Жур, я мечтала, чтобы мы попали в аварию, – ничего серьезного, просто чтобы у меня появился предлог не явиться на пробы, поскольку с моей стороны это было жутким нахальством – произносить текст на языке, которого я не знала. Прибыв на место, я стала свидетельницей того, как этот текст безупречно произносит Мариса Беренсон – изумительная актриса, впоследствии сыгравшая в фильме «Барри Линдон». Но вот подошла моя очередь спуститься по лестнице и сыграть сцену с моим партнером Сержем Генсбуром. Он окинул меня саркастическим и даже презрительным взглядом: что это за англичаночка в каком-то нелепом платье, которая бормочет свои реплики на языке, отдаленно напоминающем французский, и рыдает, смешивая эмоции, необходимые для роли, с личными переживаниями, чего он терпеть не мог. Позже он признавался, что плакала я очень хорошо, а он даже подсказал мне пару реплик, которые я забыла. Одним словом, он вел себя холодно и отчужденно, но вовсе не враждебно. И хотя он, как звезда, имел полное право наложить вето на выбор актрисы, он этим правом не воспользовался. Я ушла с Пьером. На бульваре Сен-Жермен его «порше», припаркованный напротив кафе, взорвали. Шел 68-й год. Я вернулась в Лондон. Вскоре мне позвонили и сказали, что я получила роль. Но выехать в Париж я не могла из-за начавшейся революции. Пассажирские самолеты не летали, хотя багаж иногда удавалось отправить. Так я отправила в Бурже пеленки Кейт. Мы с ней сумели добраться до Парижа только в июне.
