Безусловно, я расхожусь с тобой в вопросе рамок. Ты утверждаешь, что рамки привносят цельность только за счет сдерживания и исключения. Но фокус в том, чтобы раскрыть ВСЁ внутри рамки. «Напряги мозги», – кричал, бывало, по громкой связи Ричард Форман в своих ранних пьесах. Ну или Вглядись.
* * *
Нью-Йорк
Вторник, 7 февраля 1995 года
Но волк, увы, чем кажется скромней,
тем он всегда лукавей и страшней
[11].
ДД,
вчера ночью я проспала, наверное, минут двадцать, скрючившись в кресле самолета, когда меня разбудил очень красочный сон.
Я тусила с Лорой Пэддок, моей лучшей (и единственной на самом деле) подругой среди студентов «Арт-центра». Мы были у кого-то дома (у одного из студентов?); ужин в большой компании, и мы с Лорой собирались уйти пораньше, чтобы я могла пересечься с тобой. Я должна была позвонить тебе и подтвердить, что все в силе, и я позвонила с вечеринки, а ты вдруг все отменил, ничего не объясняя. Я повесила трубку и посреди заполненной двадцатилетними студентами-искусствоведами комнаты непроизвольно и громко всхлипнула. Никто не обратил на меня внимания, кроме Лоры, которая тут же все поняла, и я рухнула в ее объятия.
* * *
В субботу утром мы встретились с Лорой в Пасадене на кофе и сели во внутреннем дворе на бульваре Колорадо, представляя, что мы в Мексике или на Ибице. Мы продолжили начатую несколько месяцев назад беседу о мистицизме, любви, одержимости. Мы говорим о любви и желании не столько с позиции теории, сколько о том, как они представлены в наших любимых книгах и стихотворениях. Исследование как встреча Фан-клуба – только так.
Между нами есть негласное соглашение о том, что мы принимаем их (любовь, крайность, желание), и лучше всего у нас получается делиться опытом/взглядами, обмениваясь любимыми сентенциями и стихами. Именно Лора рассказала мне об этой пословице про скромность и коварство: «По-моему, это значит, – сказала она, глядя прямо на меня огромными льдисто-голубыми глазами, – что тот, кого ты больше всего любишь, наделен властью ранить тебя сильнее всего». И мы обе кивнули, слегка улыбаясь, понимая, о чем речь. Но так как мы ведем не девичьи, а студенческие разговоры, мы обе очень стараемся удерживать беседу в наполненной двусмысленными отсылками плоскости. Каждая встреча с Лорой похожа на вдыхание эфира; как дамы двора Хэйан, мы всегда учитываем «форму».
Когда я впервые познакомилась с Лорой Пэддок, я была поражена ее толстыми блокнотами, исчирканными цитатами, рисунками, мыслями. Ведь я тоже такие вела когда-то. А сейчас –
* * *
Турман, Нью-Йорк
9 февраля 1995 года
Весь вчерашний день в поезде и сегодня тоже я провела за чтением твоей последней книги «Министерство страха» – я взяла ее в библиотеке «Арт-центра». Просто поразительно, что книга вышла в 1988 году; хотя название заимствовано у Оруэлла, понадобилось еще четыре года, чтобы страх поставил нас на место. 1988-й стал годом, когда журнал о недвижимости и ресторанах «Севен Дэйз» захватил Нью-Йорк и перспектива жить в парке перестала казаться чем-то невозможным. На вечеринках Известных Художников пересказывали истории о бывших коллегах, замеченных за копанием в мусорных баках. Деньги переписали мифологию; жизни людей, которыми я восхищалась, теперь казались поучительными историями. Пол Тек умер от СПИДа в восемьдесят шестом, Дэвид Войнарович был при смерти, и еще гремела какая-то академическая херня о Теле, будто оно было чем-то отдельным. И среди всего этого ты написал самую прекрасную книгу о необходимости все разрушить.
«Биологическое, – писал ты (цитируя Эммануэля Левинаса), – за которым кроется идея неизбежности, выходит за пределы объекта духовной жизни. Оно становится ее сердцевиной. Таинственный зов крови… препятствует независимому свободному “я“ решать определенные проблемы. Поскольку „я” состоит именно из этих элементов. Наша сущность заключается теперь не в свободе, но в своего рода закованности. Быть по-настоящему верным самому себе – значит принимать эти неизбежные первоначальные оковы, уникальные для наших тел, и в первую очередь принимать эту закованность».
И затем в «Пришельцах и анорексии» ты писал о собственном телесном опыте легкой стадии анорексии – как анорексия рождается не из нарциссизма, зацикленности на своем теле, но из ощущения одинокости.
«Если ко мне не прикасаются, употреблять пищу становится невозможным. Интерсубъективность возникает в момент оргазма: когда все распадается. Если ко мне не прикасаются, моя кожа чувствует обратную сторону магнита. Только после секса, и то иногда, я могу немного поесть».
И что через признание одинокости своего тела можно выбраться вовне, стать Пришельцем, сбежать из предопределенного мира:
«Анорексия – это активное состояние. Сотворение телесной инволюции. Как отстранить себя от потока продовольствия и механического значения еды? Синхроничность настигает быстрее, чем луч света облетает вокруг Земли. Отдаленные воспоминания о еде: слоеный торт с клубникой, картофельное пюре…»
Пожалуй, лучшее, что я читала за последние годы.
* * *
Сейчас два часа дня, и когда я переписывала от руки эти строчки из твоей книги, я вздрогнула от ощущения близости с двадцатипятилетней собой. Будто я оказалась прямо там, в комнате на Восточной Одиннадцатой, все эти исписанные мною страницы: шариковой ручкой на смятой папиросной бумаге я писала мелким почерком о Джордж Элиот или о диаграммах молекулярного движения и притяжения, или об Ульрике Майнхоф и Мерло-Понти. Мне казалось, я создаю новый жанр, и это было тайной, потому что рассказать было попросту некому. Феноменология Одинокой Девушки. Впервые я жила совершенно одна, и все, кем я была раньше (журналисткой, новозеландкой, марксисткой), рушилось. И в какой-то момент все мои записи сплелись или были мною притянуты (торжество разума над идиотскими чувствами!) в «Отличное Действие / Отчаянное Действие» – мою первую настоящую пьесу.
Артерии руки и ладони, которые пишут, ведут прямо в сердце, размышляла я на прошлой неделе в Калифорнии, не понимая тогда, что письмо позволяет снова встретиться с призраком прошлой себя, словно можно каким-то образом воссоздать хотя бы оболочку себя пятнадцатилетней давности.
Когда я вчера доехала сюда, дом был завален снегом высотой в три фута. Трубы замерзли, поэтому я сру на улице и готовлю кофе из прокипяченного талого снега. Пока я писала все это, Том Клейфилд и его жена Рене привезли мне дров. Резкая смена кадров: зимнее пальто и перчатки, ледяное дыхание, мы бросаем бревна на землю. Внезапно настало Время Выживания В Великих Северных Лесах – неизбежная составляющая здешней жизни, ни хорошо, ни плохо, просто переносит тебя в другое место… Но даже несмотря на то, что эта зима – реальная, она не кажется и наполовину реальной в сравнении с этим… По крайней мере пока.
До того, как приехал бедняга Том Клейфилд (тридцать два года, потрепанное лицо, и оставшиеся зубы полностью сгнили), я собиралась написать тебе о Первом Лице. Разница между сейчас и пятнадцатью годами раньше состоит в том, что вряд ли тогда я была способна записывать хоть что-то от первого лица. Я должна была расшифровать саму себя, потому что, сколько бы я ни пыталась писать от первого лица, это то звучало фальшиво, то выносило на поверхность самые банальные, самые невротические стороны моей личности, от которых я так стремилась избавиться. Теперь я не могу перестать писать от первого лица, такое ощущение, будто это мой последний шанс в чем-то разобраться.
