* * *
Я хочу рассказать тебе о двух картинах, висящих рядом друг с другом во втором зале выставки: «Осень в центре Парижа (после Вальтера Беньямина)»
[22] 1972–1973 годов и созданная несколькими годами позже, в 1975–1976-м, картина о холокосте «Если нет, то нет»
[23]. Меня смущает историография, которую подразумевает такое расположение картин. Словно есть какая-то связь между глыбами истории, событиями прошлого. Словно приглядись мы получше, мы смогли бы распознать некую имманентную каузальность между доживающим Парижем двадцатых – начала тридцатых и тем, как его впоследствии уничтожит Война. Разве не разрушение понятия прогресса стало величайшим переворотом, совершённым модернизмом? И все равно прогресс возвращается в книги по истории, в диалектический материализм, в переработанное нью-эйдж-конфуцианство – возвращается надеждой, что все мы движемся сквозь концентрические круги знаний к некой великой правде. А за этой надеждой кроется самая главная ложь: что все налаживается. Зловещие предзнаменования заметны только в ретроспективе.
О «Вальтере Беньямине»:
Эта картина – энциклопедия всего, что мы знаем о блистательном мире парижских и венских кафе двадцатых годов. Все образы и тропы того времени, о которых мы читали, тесно переплетаются, наслаиваются один на другой, струятся с левого верхнего угла картины к нижнему правому. История как благотворительный базар. В самом низу кучи Р. Б. Китай красным цветом пишет контуры символов Коммунистической Революции: красный серп и красный молот в руках Красного Рабочего. Сразу над ними за столиком кафе сидит Вальтер Беньямин вместе с отвернувшимся от нас молодым человеком и красивой большеглазой серьезной девушкой. Она одна из очень немногих привлекательных женских фигур в работах Р. Б. Китая, изображенных прилично: большинство хорошеньких девушек – это обнаженные, выгнутые, как кошечки, создания, нисколько не противящиеся пристальному взгляду художника, а серьезные женщины у Р. Б. Китая в основном среднего возраста и абсолютно асексуальны. Наверное, ему, как многим жидам мужского пола, нравится нас категоризировать: либо сестры, матери и тетушки, либо шлюхи. Девушка смотрит на Вальтера и внимает ему. Хотя его рот в это мгновение закрыт, он очевидно вещает о чем-то, и он выглядит просто потрясающе в затемненных очках, размахивая сигаретой перед своим мясистым, точно вылепленным, лицом, такой самоуверенный. Над ними двумя, в левом верхнем углу, картина переносит нас на тротуар той же эпохи, небольшая выборка Образованных Евреев, представляющая широкий диапазон среднего класса, пересаженных из Европы на Лонг-Айленд, Скоки и Канарси: там и курящие женщины средних лет в широкополых шляпах, с неброским макияжем (состоятельные тетушки, мастера канасты); и скромный парень с наивным лицом, в кепи и рубашке с коротким рукавом (квалифицированный рабочий, собрат по профсоюзу).
Но в этой картине зияет жуткая трещина – между миром кафе, неидеально укрытым великолепным серо-горчичным навесом с зигзагообразной бахромой, и миром снаружи. За столиками на веранде кафе и позади них на улице, ведущей к жилому району, мы видим людей другого рода: они слегка размыты, пограничны и в той или иной степени обращены к безымянному будущему, которое открывается в правом верхнем углу полотна.
За столиком на тротуаре в полном одиночестве сидит развязный панк (это я!) в желтом пальто и с вызывающими ярко-красными волосами. Это может быть как мужчина, так и женщина, он/она повернут/а к нам спиной, чтобы ей/ему было лучше видно будущее вверху картины. Еще ближе к будущему стоит молодая блондинка в широком черном платье (старшая сестра или няня), прижимающая к груди маленького ребенка. Конечно же, она стоит лицом к нам, чтобы уберечь ребенка.
И что же это за будущее? На его улицах выстроились темно-зеленые тополя, которые врываются в нежно-голубое, подернутое облаками небо. Это будущее сугубо европейское: небо заимствовано у Магритта, от тополей веет тайнами и затененностью в стиле Алена Рене и Роб-Грийе. И ровно как и у Магритта, мужчина – типичный европеец в потертом пальто, на голове кепка – шагает прямиком в это будущее. Как и будущее (но не как картины Магритта), этот образ освобождает и вместе с тем ужасно пугает. Он напоминает ебнутых героинь «Лолы» Фассбиндера или «Варьете» Бэтти Гордона, на высоких каблуках ковыляющих в сторону судьбы, о которой уже давно догадались зрители, но сами они еще не имеют ни малейшего о ней представления. Однако в отличие от ебнутых героинь этот мужчина, кажется, ни на что не рассчитывает.
Мне кажется, нисходящий поток образов внутри кафе – история, наше коллективное бессознательное – разыгрывает ироничный саботаж, точно так же, как «Хаски» воспевает, субверсирует атмосферу поп-арта и Нью-Йоркской школы. Когда мы видим Вальтера в центре нашего расширенного европейского семейства, нас охватывает ностальгия, но та часть нас, что поумнее, получает большее удовлетворение, видя историю такой, какой мы ее понимаем, – всего лишь обрушивающейся вниз лавиной мусора.
Курица «Маренго»
Ближе к вечеру я приезжаю к тебе домой с целой сумкой продуктов. Красивый калифорнийский свет. Я захожу в твою кухню и начинаю готовить курицу «Маренго».
(Пассеруйте чеснок в оливковом масле, затем добавьте курицу и обжаривайте ее двадцать минут. В это время нарежьте лук, морковь и картофель. Когда у курицы появится золотистая корочка, добавьте измельченные помидоры, затем овощи. После этого добавьте лавровый лист, перец…)
Это такая раскованная сцена: ты то входишь в нее, то выходишь. Проделав все необходимое, я перекладываю курицу и овощи в кастрюлю и ставлю тушиться. Я выхожу из кухни и говорю тебе, что блюдо должно потомиться сорок пять минут. Мы идем в кровать. За чем еще можно коротать время с таким удовольствием? Разве не в этом смысл медленной готовки?
После секса мы едим курицу «Маренго», недолго болтаем.
И потом я ухожу…
БЕЗРОДНЫЕ КОСМОПОЛИТЫ
В последнее время я представляю и другие красивые сцены. Прошлым вечером я мчала по Второй авеню на своем пикапе, вычисляя лучший маршрут, чтобы объехать пробки по пути к Восьмой и Пятой, и на меня вдруг нахлынули воспоминания о вечеринках в Ист-Хэмптоне: эффектные, роскошные гости, будто герои фильмов; чем дальше в ночь – тем более расплывчатыми становятся все эти персонажи; наркотики, амбиции, деньги, энергия… Помнишь тот никчемный фильм Оливера Стоуна о жизни Джима Моррисона? Согласно Оливеру, Джим был пай-мальчиком из Калифорнии – милаха, симпатичная белокурая подружка, галлюциногенные грибы, – пока он не встретил Спятивших Жидовских Ведьм Нью-Йорка. Эти Ведьмы утащили его на самое дно – к экзотическим наркотикам, диким вечеринкам, их мозгоебной демонологии. Зато они понимали его поэзию. Из-за этих ведьм Джим и умер от передоза в ванной парижского отеля.
Представь, Д., что я одна из тех Спятивших Жидовских Ведьм, и я понимаю, почему тебе страшно.
