«Ну разумеется, Ханна стала монстром», – сказала я Уоррену Нислуховски. Уоррен – мой друг, личность из мира искусства, критик, а также умный и образованный парень. Мы были на барбекю в саду Майка Келли, обсуждали последние новости друг друга. Он был знаком с Ханной с 1975 года, с тех пор, как они встретились в ресторане «Фуд» в Сохо.
Уоррен усмехнулся: «Да, так и есть. Разве что неправильным монстром. Не монстром порядка Пикассо или… – Тут он назвал еще нескольких художников-мужчин. – Проблема в том, что она начала принимать все слишком близко к сердцу. Она отказалась от прыжка в неизвестность. Ее творчество перестало быть искусством».
В 1985 году Клас Олденбург пригрозил издательству Университета Миссури судебным запретом. Издательство готовило книгу художественных работ и текстов Ханны к ее первой крупной ретроспективе.
В целях защиты своей конфиденциальности Клас Олденбург потребовал, чтобы исключили следующее: 1) фотографию из «Рекламных объявлений для жизни»
[30], на которой Клас запечатлен вместе с восьмилетней племянницей Ханны; 2) любое упоминание его имени в текстах Ханны; 3) репродукцию их совместного постера «Художники мастерят игрушки»
[31]; 4) цитаты из его переписки с Ханной, которые были включены в текст Ханны Уилке «Я объект / Я против»
[32].
Известность Класа и нежелание университета встать на ее защиту позволили Олденбургу стереть значительную часть жизни Ханны Уилке. «Стёрка, ее сотри-ка»
[33] – заголовок одной из поздних работ Уилке.
Я объяснила Уоррену разницу между мужчинами-монстрами и женщинами-монстрами. «Женщины-монстры принимают все близко к сердцу настолько, насколько это реально. Они изучают факты. Даже если отказ заставляет их чувствовать себя девочкой, которую не пригласили на вечеринку, им необходимо разобраться, почему это произошло».
Монструозность: «я» как машина. Капля, бездумно глотающая и набухающая, она ползет вдоль рядов супермаркета, впитывая тесто для блинов, варенье и вообще все, что есть в городе. Недальновидная и неудержимая. Ужас Капли – это ужас бесстрашия. Для того чтобы стать Каплей, требуется определенная сила воли.
Каждый вопрос, как только он сформулирован, становится парадигмой, в которой содержится его внутренняя правда. Нам стоит перестать отвлекаться на ложные вопросы. И я сказала Уоррену: я тоже собираюсь стать женщиной-монстром.
С любовью, Крис
Итого
Игл-Рок, Лос-Анджелес
6 июля 1995 года
Дорогой Дик,
на прошлых выходных я поехала в Морро-Бэй и впервые за двадцать лет закинулась кислотой. За ночь до этого мне снилась бедность. Неважно, что там говорят богатые, бедность не просто нужда, это гештальт, психологическое состояние.
Мне снилась Рене Мошер, художница-плотница-татуировщица. Она живет на севере штата Нью-Йорк, в городе Турман, в том же городе, в котором она появилась на свет. У Рене две взрослые дочери, которых она вырастила одна. Ей тридцать девять или около того, и во сне, так же как и в жизни, она выглядела старой и пугающей. Во сне мы были лучшими подругами, рассказывали друг другу все. Но когда я проснулась, невозможность этого – невозможность вернуться в юность, когда друзей выбираешь за то, кем они являются, а не за обстоятельства их жизни – испоганила мне настроение. Ты взрослеешь – и эссенциализм умирает. Ты есть твои обстоятельства. Через месяц у Рене изымают за долги дом, потому что она не платила налоги три года. Извещения копятся, иногда она их вскрывает. И какой смысл пытаться? Даже если она найдет способ заплатить, долги снова накопятся. Ей не на что содержать дом. Она переедет в трейлер. Она сдастся. Когда она устанавливала окно на кухне у меня дома, у нее в глазу лопнул капилляр. Доктор в клинике сказал, что причина в ее желчном пузыре. Это обошлось ей в шестьдесят долларов. Когда Рене заболевает, она не выходит на работу и теряет деньги. Бедняки не отправляют факсы, не нанимают адвокатов, не договариваются с округом Уоррен по поводу налоговых отчислений. Они болеют, они чувствуют себя сумасшедшими, они сдаются.
«Богачи – это просто бедняки с деньгами», – сказал мой принадлежавший к высшему свету начальник пятнадцать лет назад. Но это неправда. Существует целая культура бедности, и ее не понять.
Джон и Тревор с сентября путешествовали по Северному острову Новой Зеландии с группой стригалей из Уаирарапы. Работа была прибыльной, но тяжелой: начинаешь в пять утра и валишься с ног к пяти вечера, семь дней в неделю (если нет дождя). Всю весну Джон и Тревор обсуждали поездку, запланированную на Рождество, когда работа закончится. Они прыгнут в «Холден Ви-8» шестьдесят первого года и отправятся в пьяное и блудливое путешествие по Новой Зеландии. Ребята говорили об этой поездке так много, что нам казалось, мы тоже поедем с ними. В канун Рождества они выехали из Патиатуи. Но уже через два дня спьяну разбили машину. Все деньги, заработанные на остриге овец, они отдали, чтобы выйти под залог.
«Самым важным правом, – кажется, так писал ты, – остается право высказываться с определенной позиции».
Кислота была из Сан-Франциско, и она была по-калифорнийски хороша. Горчичный солнечный свет, как цифровой дисплей, отражался в плещущихся волнах; высокая прибрежная трава плясала в дюнах. Что если бедность – это отсутствие ассоциаций? ЛСД запускает механизм стоп-кадра где-то позади глаз, позволяя нам видеть, что материя всегда движется. Ну, или так говорят. Но я осознавала, что трава и облака будут приятно покачиваться на протяжении всего семи часов. В отличие от прославленных калифорнийских кислотных торчков я была разочарована, не впечатлена тем, что галлюцинации, вызываемые наркотическими средствами, такие визуальные и длятся так недолго.
Что такое картинки в сравнении с бесконечными тоннелями жизни, с бедностью, горем и грустью? Переживать интенсивность – значит не знать, чем все закончится. Сегодня утром ветеран вьетнамской войны, который с кучей чумазых детишек ютится в лачуге возле игл-роковской химчистки, сходу предложил мне две тысячи долларов за мою машину, которая стоит тысячу. Почему? Потому что машина («Рамблер» 1967 года) напомнила ему об умершей матери: у нее была такая же. Мы цепляемся за символы, талисманы, триггеры ассоциаций с тем, что ушло навсегда.
(Я много лет пыталась писать, но компромиссы моей жизни не позволяли мне занять позицию. И «кто» «есть» «я»? То, что я приняла тебя и свои провалы, изменило все это, потому что теперь я знаю, что я никто. И мне есть что сказать…)
Я хочу написать тебе о шизофрении («Шизофреник уверен, что он никто». Р. Д. Лэйнг), хотя я полный профан в этом вопросе – я никогда ее не изучала и личного опыта у меня тоже нет. Но я использую тебя для создания своего рода шизофренической атмосферы, ИЛИ любовь и есть шизофрения, ИЛИ шизофрению спровоцировало совпадение наших интересов – кто кого безумнее? Меня тянуло к шизофрении с шестнадцати лет, как пидорскую прилипалу тянет к компании геев. «Почему все, кого я люблю, сумасшедшие?» – пелось в панк-рок песне Энн Роуэр. Многие годы я была лучшей подругой, конфиденткой у шизофреников. Я жила их опытом, они мне доверяли. В Новой Зеландии и Нью-Йорке, Руффо, Брайан, Эрье и Мишель, Лайза, Дебби, Дэн были проводниками в тот мир. Но поскольку эти дружбы всегда заканчиваются исчезновениями, оружием, кражами и угрозами, к моменту нашего с тобой знакомства я сдалась.
