6. Феликс Гваттари, в соавторстве с которым Жиль Делёз написал «Анти-Эдип. Капитализм и шизофрения», был против использования слова «палеологический», предложенного Ариети для описания шизофрении. «[Слово] “палеологический” указывает на возвращение к размытому первобытному состоянию. А шизофрения, наоборот, очень организованна», – заметил однажды Феликс. Разумеется, Феликс расширил свою аналогию до сопоставления шизофрении с капитализмом. Оба явления – сложные системы, основанные на парадоксе, в которых несвязанные части функционируют по скрытым законам. Оба рационализируют фрагментацию. Этика капитализма абсолютно шизофренична, то есть противоречива и двулична. Купи за доллар, продай за два. Психиатрия изо всех сил старается это завуалировать, сводя все разлады к святой троице «мама – папа – я». «Бессознательное необходимо создавать», – написал Феликс в «Путешествии Мэри Барн». Гениальная модель.
И все равно кротость Пероуна напомнила мне о Руффо.
7. Шизофрения заключается в расположении слова «следовательно» между двумя не-консеквентами. На прошлой неделе, когда я ехала в Бишоп, у меня было два убеждения: меня не оштрафуют за превышение скорости; я умру в течение следующих пяти лет. Меня не оштрафовали, следовательно –
(Когда голова пухнет от идей, нужно выяснить причину. Следовательно, занятия наукой и исследования – формы шизофрении. Если реальность невыносима, но сдаваться не хочется, нужно разобраться в паттернах. «Шизофрения – это волшебный психоз», – писал Геза Рохейм. Поиск подтверждений. Оргия совпадений.)
Два часа назад я решила передохнуть от работы над этим текстом, чтобы прогуляться до захода солнца. Еще до прогулки мне ужасно хотелось поставить песню Crazy Вилли Нельсона с альбома Red Hot Country, но я этого не сделала. Когда я повернула на Сорок девятую – мой привычный маршрут, – Crazy в исполнении Пэтси Клайн хлынула, именно что ХЛЫНУЛА, из чьего-то окна. Я облокотилась о забор через дорогу и наблюдала, как дом отрывается от земли. Драматический, кинематографический момент, когда все умещается в одном кадре, от которого тебя прет. О Дик, я хочу быть интеллектуалкой, как ты.
8. Помнишь тот февральский вечер у тебя дома – ты готовил ужин, а я рассказывала, как стала вегетарианкой? Мы с Сильвером ужинали в лофте Феликса. Берлинская стена только что пала. Он, Феликс и Тони Негри, а также Франсуа, юный последователь Феликса с французского телевидения, планировали ток-шоу о «будущем левых». Сильвер должен был в прямом эфире модерировать дискуссию между Феликсом, Тони и немецким драматургом Хайнером Мюллером. Им не хватало еще одного спикера. Было странно, что кому-то может показаться интересной беседа внутри столь гомогенной группы: четверо гетеросексуальных белых европейцев, каждому за пятьдесят, каждый разведен и встречается с бездетной тридцатилетней женщиной. Иногда совпадения удручающе неизбежны. Что бы ни сказали эти четверо мужчин, они как будто когда-то это уже говорили. В книгу Феликса «Хаософия» включена интересная дискуссия на тему шизофрении между ним, Делёзом и восьмерыми ведущими интеллектуалами Франции. Все мужчины. Если мы хотим, чтобы реальность изменилась, почему бы ее не изменить? Эх, Дик, глубоко внутри я чувствую, что ты тоже утопист.
«Как насчет Кристы Вольф?» – спросила я. (В тот момент она основывала неосоциалистическую партию в Германии.) И все гости Феликса – раздобревшие мужчины, видные деятели культуры, их по-парижски холеные молчаливые молодые жены – уставились на меня. Наконец коммунист и философ Негри снисходительно ответил: «Криста Вольф не интеллектуалка». Внезапно я очень четко осознала, что у нас на ужин: в центре стола расположился окровавленный ростбиф, приготовленный bonne femme
9. Новая Зеландия полнится безумием. Известное стихотворение Алистера Кэмпбелла «Я в ловушке, как и ты» было посвящено его безымянной суицидальной жене, которой поставили диагноз «шизофрения». «Я в ловушке, как и ты» провозглашает право поэта проецировать на себя психическое состояние другого человека. Это красивое стихотворение, но я не знаю, верить ли ему. Новая Зеландия полнится безумием, потому что это злая и изолированная маленькая страна. Любому, кто чувствует слишком сильно или излучает что-то чрезмерное, становится здесь очень одиноко.
Зима, семьдесят какой-то год, Боулкотт-Террас в центре Веллингтона: я навещаю свою подругу Мэри МакКлеод, которая уже несколько раз попадала в психбольницу без веской на то причины. Мэри – учится заочно, зато числится на «очном отделении» в реабилитационном центре Пола Брайса для «шизофреников». Не считая почтительный тишины, следующей за каждым пошлым изречением Пола (Пол – лицензированный психотерапевт), Боулкотт-Террас работает по примерно тем же принципам, что и другие новозеландские хиппи-коммуны. Все желающие могут сколько угодно въезжать и выезжать, пока они платят за свое проживание и за корм для местной кошки. Возможно, Пол изучал опыт Р. Д. Лэйнга и его «Кингсли-холла», хотя я сильно в этом сомневаюсь. Боулкотт-Террас не столько эксперимент, сколько продукт бестолкового альтруизма хиппи. Филиал католической коммуны поэта Джеймса К. Бакстера в рыбацкой деревне Иерусалим. Снаружи льет дождь и завывает ветер. Южный ветер ломится сквозь разбитые свинцовые окна. Несколько пациентов, преимущественно парни, сидят вокруг электрического обогревателя в гостиной и пьют чай и пиво. Обычный вечер на Боулкотт-Террас.
Мэри – двадцатидвухлетняя крупная насупленная блондинка, увлекающаяся колдовством. Длинные жидкие волосы падают на мешковатый, купленный в секонде плащ, который она носит, чтобы прикрыть свой детский жирок. Меня тянет к Мэри, потому что она так безжалостно несчастна. Больше нас ничего не связывает, ну и ладно, потому что в этом мире едва ли есть место для разговоров по душам. Неожиданно раздается какой-то шорох в кустах, прикрывающих сломанное французское окно. Это Ебанько Найджел – самый сумасшедший из этой компании – прижал лицо к стеклу и лижет его. По комнате прокатывается: «Фуууу, гадость, отъебись!» Пол рассказывает мне печальную историю Найджела. Чуть позже тем же вечером Найджел пробьет кулаком окно.
Много лет спустя я встречу Пола в хозяйственном магазине на Второй авеню. Ему под сорок, он побрит и отглажен, но сильно сдал. Пол приехал в Нью-Йорк, чтобы пройти курс по психодраме. Он живет в Сиднее. Я обнимаю его и чувствую, как это объятие уводит меня вглубь зеркального коридора, отражающего прошлое. Столкновение с любым осколком Веллингтона в Нью-Йорке подобно волшебству, кинематографическая синхрония. Мне хочется рассказать Полу обо всем, что произошло после моего отъезда. Меня переполняют эмоции. А вот Пол спокоен: он так никогда и не уехал и Веллингтон не застыл для него в мифическом прошлом.
10. Прошлой зимой, когда я влюбилась в тебя, ушла от Сильвера и переехала одна в провинцию, я нашла свой второй рассказ, который я написала двадцать лет назад в Веллингтоне. Он был написан от третьего лица – точка зрения, которую выбирают девушки, когда хотят рассказать о себе, но не верят, что хоть кому-то это будет интересно. «Воскресный вечер, опять и опять, – начинался рассказ. – Возможности не безграничны». Имена и реальные события были осторожно опущены, но в нем рассказывается о моем разбитом сердце и чувстве брошенности после того, как я встретила Рождество с актером Иэном Мартинсоном.
