«Стало быть, – сказал ты, – ты хотела меня увидеть?»
На этот раз (если нравственность – это когда то, что ты считаешь правильным, одерживает верх над желаниями) я ответила нравственно: «Мне кажется, вопрос скорее в том, хочешь ли ты меня увидеть? Потому что если сейчас тебе не до этого, лучше забыть об этом».
Но ты ответил: «Мне только лишь нужно проверить расписание на ближайшие дни».
Ты сказал: «Позвонишь мне завтра в это же время?»
Было десять пятьдесят два. Моя рука вспотела от того, как крепко я держала трубку.
19. Погубит страсть, чем искреннее сам:
Ведь захочу, чтобы любовь прорвалась,
И я умру – ей не изведать жалость.
20. Моя рука вспотела от того, как крепко я держала трубку. Я сидела на краю двуспальной кровати в номере мотеля. В окне отражалась прикроватная лампа.
Когда я добралась до Силверлейка в одиннадцать сорок пять, вечеринка Рэя уже сбавляла обороты. Рэй представил меня Мишель ди Блази, писательнице и режиссеру, дико известной личности в Нью-Йорке начала восьмидесятых. И где они сейчас? (Излюбленный поворот беседы выживших, когда они замечают, как кто-то, прежде известный, теперь работает официантом, убирает мусор…) Но Мишель выглядела прекрасно, и в самолете тем же днем я читала один из ее новых рассказов. Такой рассказ пришелся бы по душе любому читателю: сильная девушка становится более истинной версией себя, обнажая свою уязвимость. Такие рассказы нравятся людям, потому что через историю одного человека показана вся вселенная. Таких рассказов (смею ли я сказать?) ждут от женщин, потому что вся их правдивость зиждется на единственной лжи: отрицании хаоса. Мишель была приятной: умной и открытой, сияющей и обаятельной.
Гости расходились. Рэй Йохансон сел рядом со мной, мы выпили пива, и он начал критиковать мои тексты. Он сказал, «изъян» этих историй в том, что я обращаюсь в них к тебе. Мне стоит поучиться быть более «независимой». Все были расстроены, что Аманда Пламмер не пришла, но я познакомилась с сестрой другой знаменитости.
21. В прошлом январе, когда мы с Сильвером ужинали у тебя дома и я передала тебе ксерокопии моих первых ста двадцати пяти писем, ты сказал: «У меня нет слов». Остальные гости разъехались по домам, и мы пили водку, сидя за столом. Наливая Сильверу выпить, ты разбил стакан. Мы трое договорились позавтракать вместе на следующее утро в дайнере «Файв Корнерс» в Долине Антилоп.
Мы с Сильвером приехали в девять утра, и ты уже сидел там, и какое же чертовски унылое было утро. Твой изношенный плащ напомнил мне о пластинке, которую ты ставил прошлой ночью, – лучшие хиты Леонарда Коэна. Геометрически невозможно рассадить группу из трех человек как-то иначе, нежели по прямой линии или треугольником. Сильвер сел рядом с тобой, я – напротив. Разговор нервно топтался на месте. Сильвер юлил, ты был преисполнен таинственности. Я почти не притронулась к овсянке. Наконец ты сфокусировал взгляд, посмотрел на меня и спросил: «Ты все еще страдаешь анорексией?» Аллюзия к моему второму письму. «Не то чтобы», – замялась я, надеясь, что ты скажешь что-то еще. Но ты молчал, и я выпалила: «Ты их прочитал? Ты правда прочитал мои письма?»
«Ну, я пролистал их, – сказал ты. – Сегодня утром в постели. В такой дождь они показались мне очень в стиле фильмов нуар…»
Я гадала, что ты имеешь в виду (я не спросила), но сейчас я тоже так думаю: вечером пятого апреля я моталась в одиночестве между аэропортом и прокатом машин, прокатом машин и мотелем… фиксированными точками в шаткой системе координат. Телефон в мотеле, пепельница. Официантки в дурацких костюмах баварочки Хейди, тирольский кошмар, остатки еды, обрывки разговоров. Моя нелепая попытка набиться в друзья к Мишель ди Блази, болтая без умолку о проблемах моего фильма. Склейка-склейка-склейка. Роб-Грийе встречает Маргерит Дюрас, и внезапно ты оказываешься нигде. Поющий детектив Денниса Портера спотыкается на выходе из подвального бара семидесятых, поворачивает за угол, попадает в Лондон Второй мировой. Пэйнт ит блэк, нуар. Время – вскрытый конверт, а преступление – метафора мучений, личные симфонии об интенсивности, взрывающиеся в темноте.
22. Конечно, нет ничего удивительного в том, что Феликс Гваттари ставит любовь в один ряд с шизофренией. Вот отрывок, на который я наткнулась три недели назад, когда начала писать этот текст, а сейчас август, и я не могу найти цитату, но, во всяком случае, вот мой перевод, то есть пересечение того, что он сказал, и того, что я хотела услышать:
«Дело вот в чем: человек влюбляется, и во вселенной, которая была некогда закрыта, все вдруг кажется возможным. Любовь и секс – медиумы для означивания мутации».
Я не согласна, или по крайней мере мне кажется, что я не согласна, с «означиванием» (Дорогой Дик, Дорогой Маршалл, Дорогой Сильвер, что есть семиотика?). Любовь и секс порождают мутацию точно так же, как желание; по-моему, это не нехватка, но избыток энергии – клаустрофобия у тебя под кожей –
Феликс продолжает: «До этого невиданные системы раскрываются в некогда пустующем мире. Открываются новые возможности свободы. Разумеется, ничто из этого не гарантировано».
А сейчас СТАНОВИТСЯ ОЧЕНЬ ПОЗДНО. Уже август, и с шестого июля, когда я начала писать этот текст, я нахожусь в измененном состоянии, похудела на четыре килограмма и так далее.
На утренней прогулке я думала про лекцию о поэтике, которую прочту следующей осенью (меня пригласил твой университет). Я хочу показать видео, смонтированное мною два года назад для похорон Джима Броди. Джим было «второстепенным» нью-йоркским поэтом, который умер от СПИДа, прожив год на улице. В видео он говорит о Лью Уэлче, «второстепенном» поэте из Сан-Франциско, который бы спился до смерти, если бы не покончил с собой в семидесятых. Я хочу раздать копии гениального эссе Элис Нотли «Наследницы доктора Уильямса», в котором она говорит, что у поэтесс вроде нее, которые делают видимой скрытую повседневность, почти нет предшественниц. За то, что Элис их не выдумала, критик Кейтлин Фрезер причислила ее к плохим феминисткам. Элис Нотли доказала, что писать стихи можно несмотря ни на что; а Кейтлин Фрезер из академической среды. «Женщина не остров-есса», ох… Я хочу сказать, что СТАНОВИТСЯ СЛИШКОМ ПОЗДНО. Радуйся, что ты в КэлАртс, но не забывай, что ты жив благодаря компромиссам и противоречиям, а кто так не делает, подыхает собачьей смертью.
Мне нужно найти способ закончить это, дойти до сути.
23. Я не то чтобы удивилась, нарвавшись на автоответчик (шестое апреля, двадцать два сорок пять), когда позвонила тебе в четверг вечером, как ты того и просил менее суток назад.
Желание, клаустрофобия. Если бы я оставила сообщение, мне пришлось бы ждать в мотеле, гадая, позвонишь ли ты. Так что я повесила трубку, выкурила небольшой косяк и вышла на улицу. Трава была очень мощной, и меня опять накрыли воспоминания двадцатилетней давности (знаю, знаю). Я вспоминала, каково быть двадцатилетней, охваченной чувствами и ощущениями, неспособной подобрать слова. При этом мне хватало слов о Дугласе Уэире и Иэне Мартинсоне, об Анголе, Китае, рок-н-ролле – о принимающей культуре, мужской культуре. Моя шизофрения. Это письмо целиком о прошлом? Да нет же, оно об интенсивности. Р. Д. Лэйнг так и не догадался, что «расколотое “я”» – это женская субъективность. Он пишет об амбициозной, образованной двадцатишестилетней шизофреничке, живущей в благополучном пригороде пятидесятых: «…в пациентке постоянно контрастируют она настоящая и она ложная, покладистая». Да неужели.
