«Я уже битый час тут сижу», – успел подумать он и тут услышал на дорожке позади себя отчетливое шарканье ногами.
Он подскочил с гидранта и резко развернулся с мыслью о том, что у него нет пистолета, но это были Элизелд с мальчиком – они шли из глухого переулка с береговой стороны Двадцать первой. Салливан заметил у мальчика в руках большую белую сумку с красными буквами «КФС» на боку.
– Вы зашли за едой? – потребовал объяснений Салливан, выдвигаясь навстречу и озираясь по сторонам. Он хотел показать, что злится, но обнаружил, что на самом деле смеется, и обнял Элизелд. Она было тоже обняла его, но потом отстранилась.
– Извини, – сказал он, тоже отстраняясь.
– Дело не в тебе, – ответила она, – обнимай только левой.
Он приобнял ее левой рукой и притянул к себе поближе, так что ее голова оказалась у него под подбородком.
Когда они пошли через улицу по направлению к старому зданию с апартаментами, она кивнула в сторону белой гипсовой руки, которую он нес в правой руке.
– Просто я не люблю, когда на мне чужие руки, – сказала она.
– А я не люблю людей с неправильным количеством рук, – сказал мальчик.
Салливан бросил на мальчика неоднозначный взгляд, затем посмотрел на сумку с надписью «Жареный цыпленок из Кентукки»
[58], попытался придумать каламбур про пальчики оближешь, но не смог и просто сказал:
– Идемте же, не стойте под дождем. – Хотя никакого дождя, конечно, не было.
В квартире они сразу закрыли дверь на задвижку и подперли ее руками Гудини. Мальчик опустил сумку на крашеный деревянный пол и поинтересовался:
– У кого-нибудь из вас имеется врачебный опыт?
– Я врач, – осторожно произнесла Элизелд, – настоящий, доктор медицинских наук.
– Отлично. – Мальчишка аккуратно вывернулся из рваной джинсовой курточки и натужно потянул через голову грязную рубашку поло.
Вскинув брови, Салливан посмотрел на Элизелд. Под рубашкой прямо на голом теле показался какой-то увитый кабелем пояс со светящейся впереди лампочкой.
– Как вас звать-то? – прозвучало изнутри рубашки.
Салливан одновременно хмурился и улыбался.
– Питер Салливан, ваша честь, – ответил он, усаживаясь в углу рядом со своими коробками. Он распахнул окна еще днем, когда заносил вещи, но отопление по-прежнему работало, и воздух на уровне выше плеч был довольно горячим.
– Анжелика Элизелд.
– Мальчика… меня зовут Кут Хуми Парганас. – Ребенок стянул рубашку, и Салливан увидел, что на правом боку, чуть выше гротескного пояса, пластырем закреплен окровавленный перевязочный бинт. – Вчера во второй половине дня нас полоснул ножом мужчина. Мы обработали рану ромом с высоким содержанием спирта, так что она вроде бы чистая и без инфекции, но кровотечение никак не уймется.
Элизелд опустилась перед ним на колени и потянула за край перевязки. Мальчик поджал губы, но даже не дрогнул.
– Могу сказать, – в голосе Элизелд сквозило раздражение на грани недоумения, – тебе следовало наложить швы. Теперь уже поздно, у тебя будет дуэльный шрам. Тем не менее рана выглядит достаточно чистой. Вдобавок к обработке алкоголем нужно сделать что-нибудь еще для предотвращения инфицирования.
– Ладно, сделайте по-правильному, – ответил Кут Хуми. – Парнишка-то хороший, вот этот мой мальчик, просто ему пришлось многое пережить.
– «Сделайте по-правильному», – повторила за ним Элизелд, все еще стоя перед мальчишкой на коленях. Она вздохнула. – «Сделайте по-правильному». – Чуть помолчав, она недобро взглянула на Салливана и сказала: – Питер, будь добр, достань мне… черт с ним – целое яйцо из моей сумки с покупками.
Салливан молча наклонился, не вставая с места, и подтянул сумку к себе поближе, долго перебирал пакетики с травами и бутылочки с маслами, пока не наткнулся на открытую картонную коробку с яйцами и достал одно. Чтобы передать ей яйцо, ему пришлось встать на четвереньки, после чего он снова уселся на свое место.
– Спасибо. Кути, ляг на пол, пожалуйста.
Кути сел на деревянный пол и затем осторожно лег на спину.
– Пояс снять?
– А зачем он нужен? – спокойно поинтересовался Салливан.
– Для размагничивания, – ответила Элизелд.
– Не надо, – сказал Салливан, – не снимай.
Элизелд склонилась над мальчиком и принялась аккуратно катать яйцо по его животу – вокруг раны и поверх перевязки, тихо приговаривая: «Sana, sana, cola de rana, tira un pedito para ahora y mahana»
[59]. Каждое слово она проговаривала с брезгливой меткостью, словно светская львица, которая собирает грязные пепельницы.
Салливан смущенно заерзал и подвинул подпорченный пулями частотный модулятор, чтобы прислониться спиной к стене.
– Ты уверена, что не лучше было бы отвезти его в «Скорую помощь»?
Взгляд Элизелд был туманным.
– La cura es peor que la enfermedad — лечение может навредить больше, чем рана: он и получаса не пробудет в безопасности в любой общественной больнице. Кути остается с нами. Donde comen dos, comen tres.
Последнее Салливан понял как «где прокормятся двое, там смогут и трое». «Плохая идея», – подумал он, но пожал плечами, встал на ноги, головой окунувшись в слой горячего воздуха, и перешел в открытую кухню.
– Вот и все, Кути, – услышал он голос Элизелд. – Теперь можно вставать. После захода солнца яйцо вынесем на улицу и закопаем в землю.
Элизелд с мальчиком поднялись на ноги. Кути попробовал вытянуть правую руку и поморщился.
– Вуду, – мрачно произнес он, – так же бесполезно, как и винегрет из старых радиозапчастей, которые накупил Пити.
Салливан повернулся к холодильнику и открыл его.
– Кути, – произнес он, доставая уже порядком опустошенную картонную упаковку на двенадцать банок «Курз», – я заметил, что ты говоришь о себе в первом лице единственного числа, в третьем лице и в первом лице множественного числа. Есть ли… – Он откупорил пиво и сделал глубокий глоток, поглядывая из-под вскинутых бровей на мальчика через край банки, – …тому причина?
– Это ведь пиво? – спросил Кути, прижав бок и скривившись. – Стоимостью по доллару за банку? Не предложишь даме и мне?
– Анжелика, – сказал Салливан, – хочешь пива?
– Мне «коку», пожалуйста, – ответила она.
– И тебе, сынок, тоже «коку». – Салливан снова повернулся к холодильнику. – Ты слишком мал для пива.
– Чтобы ответить на твой вопрос, – Кути был серьезен, – я скажу, что одному из нас восемьдесят четыре года.
