– Пробуй теперь.
Салливан подхватил палец и передал Элизелд, и та дрожащей рукой стала набирать снова. Она целую минуту набирала все цифры даты рождения и полного имени адресата, но, очевидно, Брэдшоу своим дыханием распугал всех бродячих призраков.
Наконец она закончила набирать цифры и неуверенно взяла трубку.
В динамике у мойки раздалось мелодичное дребезжание. Потом прекратилось, но началось снова, опять прекратилось и зазвучало опять.
– Боже мой, – негромко сказал Салливан, – он звонит!
– Соответствие культурологическим условиям, – пробубнил Кути. – Это то, чего все ожидают от звонка, даже тот, кому она звонит.
– Кто это? – В динамике раздался изумленный голос, и Салливан впечатлился чистотой воспроизведения придуманного Эдисоном мелкового динамика.
– Фрэнк? – Элизелд говорила в трубку. – Это я, Анжелика.
– Анжелика! – Удивление в голосе сменилось раздражением: – Анжелика, где ты? И кто этот старик?
Салливан заметил, как Элизелд недоуменно посмотрела сначала на Брэдшоу, потом на Кути.
– Ты о ком, Фрэнк?
– Он каждый день приходит в твою клинику! Неправильно проводит сеансы, читает линии на руках людей и… допускает вольности в общении с хорошенькими женщинами!
– Ах, так это… эта клиника больше не моя, Фрэнк, я не…
– Сегодня я тебя видел, отсюда – из окна. Ты упала на обочине, когда я тебя увидел. Я тут живу, я махал тебе, но ты не пришла.
– Прости, Фрэнк, я…
– Ты не пришла – ты меня больше не уважаешь, ты никогда меня не уважала! Я не стал говорить с тобой через люк, и не стоило бы говорить с тобой сейчас. Ты даже не навестила меня, после того как я пострадал в твоей клинике. Теперь ты встречаешься с другими парнями – в твоем прекрасном доме, и ты ни разу не вспомнила обо мне.
Лицо Элизелд исказилось, но голос сохранил уверенность.
– Фрэнк, – сказала она. – Я тебя подвела. Прости меня. Ты помнишь, как оказался в моей клинике? Помнишь, почему тебя туда направили?
– Гхм… Ну, потому что я снова и снова проверял, завязаны ли у меня шнурки, запер ли я двери и выключил ли салонное освещение автомобиля – даже днем, а еще я лег в постель и не вставал с нее целый месяц, и еще я пытался убить себя. И когда меня выпустили из больницы, велели стать твоим приходящим пациентом.
– Я не справилась и не оказала тебе нужной помощи, мне очень жаль. У меня не было никаких парней. Я все время была в бегах и скрывалась. И я каждый день думала о том, что сделала с тобой, что я подвела тебя, и мечтала о том, чтобы все можно было отменить и исправить.
– Ты можешь исправить прямо сейчас! Мы можем пожениться, как я предлагал тебе в записке…
В сотейнике вспыхнула мята. Салливан снял сотейник с огня и на мгновение накрыл его крышкой, чтобы унять пламя.
– Нет, Фрэнк, – сказала Элизелд, – ты умер. Тебе ведь об этом известно? Все женитьбы для тебя остались в прошлом. В тот вечер ты не был пострадавшим в моей клинике, ты тогда убил себя. Помнишь, ты не вылезал из постели целый месяц, – тогда тебе еще рано было расслабляться, потому что тогда еще не пришло время. А сейчас пришло. Ты умер. А теперь спи, засыпай таким глубоким сном… чтобы не оставалось ни места, ни света для снов.
Целых несколько секунд в кухне было абсолютно тихо, лишь слабо шипел динамик, а Салливан и Кути внимательно следили за вращающимся цилиндром мела.
Потом голос снова заговорил.
– Меня посещала мысль, что, может, я умер, – спокойно произнес он. – Ты в этом уверена, Анжелика?
– Уверена. И мне очень жаль.
– Ты вспоминала обо мне? И тебе жаль?
– Все, о чем я думала, было так или иначе связано с тобой. И вот я здесь прошу тебя о прощении.
– Ах. – Снова на несколько секунд воцарилась тишина. – Прощай, Анжелика. Vaya con Dios
[62].
– Ты меня прощаешь?
Целую минуту из динамика раздавалось шипение, до тех пор пока Брэдшоу не переступил на другую ногу и не прокашлялся, потом из динамика зазвучал глухой треск, который прекратился, когда Элизелд нажала рычаг на телефоне.
Стараясь не пересечься ни с кем взглядом, Салливан допил пиво из банки, расслышав, как скрипнули колени Брэдшоу, когда он снова поменял опорную ногу. Мятный дым обильно клубился под низким потолком.
Элизелд отодвинула стул и встала.
– Твою ж мать, я не… – заговорила она прерывающимся голосом…
Из динамика у мойки снова раздалось мелодичное дребезжание. Потом стихло и снова повторилось.
Она наклонилась и схватила трубку:
– Алло?
Из динамика в виде карандашной точилки с мелом раздался солидный мужской голос:
– Можно мне поговорить с Дон Теем, пожалуйста?
– Это меня. – Кути подошел к аппарату и сел на стул. Элизелд молча передала ему трубку. Он прокашлялся. – Говорит Томас Эдисон, – произнес он.
Голос в динамике шумно выдохнул.
– Ради всего святого, это же открытая линия! Воспользуйтесь элементарной осторожностью, хотя бы! Мой сын…
– В безопасности, – ответил Кути. Его лицо было бесстрастным, но по щекам потекли слезы. – С нашего конца линия замаскирована и всячески нафарширована.
– Боже мой, вы в состоянии говорить физически! Его голосом! Что, черт возьми, мы натворили? – Чуть громче голос позвал: – Кути! Сынок, ты меня слышишь?
Лицо Кути покраснело, скуксилось, и он расплакался.
– Я здесь, папа, только не кричи, иначе… вдруг сломается динамик, он у нас работает от точилки для карандашей. Не волнуйся, мистер Эдисон обо мне хорошо заботится. Но папа! Передай маме, что я не нарочно! Это я должен был умереть! Я пытался вам рассказать, но вы об-ба б-были п-пьяные! – Голова его опустилась, тело обмякло, и он просто всхлипывал.
Элизелд встала подле него на колени, обняла за худенькие голые плечи и мягко привлекла к себе.
– Малыш, – задрожал голос в динамике, – мы здесь фрагментированы, мы ломаемся и расплываемся, и некоторые наши фрагменты, с которыми ты говоришь, могут быть совсем мелкими. Твоя мама ушла дальше и, кто знает, может, нашла белый свет. Она просила передать тебе, чтобы ты знал, что она тебя любит, и я тоже тебя люблю, и ты не… – Голос по-прежнему звучал громко, но расплывался, – биномат в клучипшемся. Псе нукет хособо, скунайся Ом Тей…
Постепенно среди фонового шипения проявились треск и бормотание, и Салливану померещилось, будто где-то неподалеку голос произнес «Te explico, Federico?»
