Они уселись в машину и аккуратно захлопнули дверцы. Салливан завел двигатель и на выезде на Санта-Моника-бульвар свернул направо, вынудив проезжающие мимо машины вильнуть в сторону, потому что передок «Шеви Нова» делал вид, будто собирается пересечь разделительную полосу. Салливан нервно выпалил:
– Не знаю, папа, известно ли тебе, но я не поплыл тебе на помощь.
Элизелд смотрела в окошко на китайский ресторан, мимо которого они проезжали.
– Мне известно, – пропищал комар в ухе. – И мы оба знаем, что, если бы ты поплыл, ничего хорошего из этого не вышло бы, и мы оба знаем, что из-за этого не стоит оправдываться.
Салливан вынул из бокового кармана куртки пачку «Мальборо» и губами вытащил сигарету.
– Сьюки, то есть Элизабет, рассказала уже, что на тебя охотится Келли Кит?
– Я знаю, что она поджидает меня. Поэтому на берег вышел, укрывшись внутри морского монстра. При полном заземлении и ослаблении магнитной линии.
Салливан нажал на прикуриватель.
– Что… заставило тебя выйти? – спросил он, не удержавшись от ершистой дерзости. На Элизелд он не смотрел.
– Подвернулся бесплатный билет до берега, – прозудел комариный голосок будто бы в тон Салливану, – и я решил проведать вас, дети. – Голос помолчал и добавил: – Где-то здесь активировался крупный призрак; новость взбудоражила всех нас. Я вышел из океана спустя Бог знает сколько времени и узнал, что к моей компании примкнули осколки Элизабет и что ты никогда… – Его голос снова умолк.
– Никогда – что, папа? – осторожно спросил Салливан, глядя мимо Элизелд, чтобы увидеть через переднее стекло, куда же он едет. – Не прекращал убегать? От воды в океане, Анжелика, – со сдержанной улыбкой пояснил он. – Могу определенно сказать, что я не хотел смотреть назад. «Молил зарю: спеши, закат: скорей»
[67], – помнишь, папа? Из поэмы Фрэнсиса Томпсона. Я вечно пытался… не иметь ничего постоянного, не оставлять после себя ничего, что могло бы прицепиться. Мне всегда не нравилась идея… выбивать что-либо в камне.
– Упс, – неуверенно произнесла Элизелд, – кажется, машина загорелась.
Сквозь щели «торпеды» текли струйки дыма, которые вскоре уже клубились.
– Вот дерьмо, – выругался Салливан. Он выхватил из гнезда прикуриватель и пару секунд, недоуменно моргая, смотрел на воспламенившуюся прилепленную жвачку, затем, удерживая руль свободными пальцами правой руки, левой открыл окно с водительской стороны и вышвырнул горящий предмет на улицу. – Это ведь был прикуриватель для сигарет? – зло спросил он.
Элизелд наклонилась вперед, чтобы рассмотреть все еще дымящееся кольцо на приборной панели.
– Да, – сказала она. – Нет, это прикуриватель для сигар. Погоди-ка, тут написано «Л.-А. УЖ РЕДКО РУКОЮ ОКУРОК ДЕРЖУ – АЛ». Что за чертовщина?
Салливан отмахнул от лица вонявший карамелью дым и вспомнил жестяную пепельницу, загоревшуюся в среду утром в «Трех обжорах».
– Напомни, чтобы я спросил об этом у Ники.
– Выезжаем на скоростную трассу, – произнесла Элизелд.
«В общем, – подумал Николас Брэдшоу, возвращая так и оставшийся чистым нож в буфетный ящик, – не будет у меня никакого дополнительного срока, не будет у меня второго рождения. Я слышал, как они пели друг другу «Разноцветного клоуна, прозванного Песочным человечком»
[68], – вряд ли они бы спели ее для меня».
Коричные слезы все еще сбегали по его дряблым щекам, а его руки по-прежнему дрожали, но когда он притащился обратно в кабинет, то без труда наклонился, взял обмякшее, дышащее тело Кути и выпрямился снова. Он даже довольно долго простоял, опираясь на больную правую ногу, пока левой открывал входную дверь, и не ощущал никакой боли.
«Выключаюсь», – подумал он.
Мальчик всхлипнул во сне, когда прохладный вечерний воздух пошевелил его взмокшие от пота волосы. Каждый пройденный Брэдшоу шаг по асфальту походил на щелчок выключения телевизора, на хлопок дверью опустевшего здания, на глухой удар пожелтевшего экземпляра «Испуганных», выброшенного из освобожденной квартиры на разодранное кресло-мешок из искусственной кожи посреди аллеи. «Я уничтожаю себя, – думал он. – Я смотрю на меню и указываю мимо текста на веленовой бумаге, мимо поля страницы и мимо неровной кромки бумаги, за пределы обложки меню – прямо на смятые окурки в пепельнице».
– Полагаю, этим вечером я ощущаю себя согретым смертью, – сказал он вслух.
Не считая отрешенной, граничащей с ностальгией грусти, решение не убивать Кути и не вдыхать призрак Эдисона не вызвало у него никаких эмоций: не было ни чувства вины из-за желания так поступить, ни удовлетворения от отказа от намерения. Несколько минут он удерживал нож возле уха мальчика в уверенности, что спрячет тело в одном из холодильников в гаражах и что Пит Салливан с Анжеликой поверят ему, если он скажет, что мальчишка, должно быть, сбежал, а еще в уверенности, что после этого сможет снова спать и видеть сны.
Вспомнил ли он какие-то определенные сны, которые могли ему присниться, и потому опустил нож? Он так не думал. Пусть бы даже если ему снились только кошмары – например, тот день, когда он узнал о смерти крестного, или та летняя неделя 75-го года, когда он напился в хлам и закрылся в холодильнике на «аляскинском траулере» в гавани Лонг-Бич, или подробности сцены убийства Кути, – он искренне считал, что смог бы жить с ними.
Он попросту не смог смириться с тем, что для того, чтобы удлинить его собственную магистраль, нужно было отобрать жизнь у маленького тела и прирастить ее к себе.
У двери в квартиру он поставил мальчика у стены и придерживал одной рукой, пока другой отпирал дверь. Затем снова подхватил его под мышки и под коленями и занес внутрь.
Брэдшоу опустился на колени и положил Кути на пол там же, где тот дремал днем. Мальчик захрапел, и Брэдшоу встал и вышел из квартиры, заперев за собой дверь.
В кабинете, не включая света, он сел на диван. На столе было пусто: телефон полностью разобрали и все элементы сложили в картонную коробку, а телевизор Брэдшоу пока не занес обратно. В углу кучкой лежали обуглившиеся свиньи, из которых вынули опасные батарейки. Он рассеянно подумал, станет ли вообще когда-нибудь снова активировать сигнальные системы.
Брэдшоу завел руку за диван и достал оттуда метлу, перевернул ее палкой вверх и дважды стукнул в потолок.
«Завтра, – подумал он, – я бы хотел сам поехать на Голливудское кладбище, чтобы прилечь на зеленом склоне и тихо заснуть. Но я уже семнадцать лет как умер, так что неизвестно, насколько тяжелыми могут быть последствия. Взрывом может разнести основания половины мавзолеев».
