Сжимая и покачивая половинки, он скоро сумел почти полностью разделить их. Еще одно движение, и непонятная штука откроется.
Он снова вспомнил рассказ Роберта Льюиса Стивенсона, тот, что о бутылке, в которой сидел дьявол. Здесь, на чужой улице, возле давно сгоревшей бензоколонки, в машине Раффла, заваленной барахлом Раффла, уже совершенно не верилось, что из стеклянной коробочки может вырваться какое-нибудь чудовище древних времен.
Он поднял верхнюю половинку.
И ничего не произошло. Внутри оказалось углубление, в котором лежала… пробирочка? Стеклянный флакончик с конической резиновой черной пробкой. Он положил половинки стеклянного бруска на колени и вынул флакон.
Было видно, что он пуст. Кути почувствовал разочарование и задумался о том, что в нем когда-то могло быть. Чья-то кровь, толченая мумия, золотой песок с наложенным проклятием?
Он выкрутил пробку и понюхал горловину.
Глава 10
Алиса чуть-чуть не выронила младенца из рук. Вид у него был какой-то странный, а руки и ноги торчали в разные стороны, как у морской звезды. Бедняжка пыхтел, словно паровоз, и весь изгибался, так что Алиса с трудом удерживала его.
Льюис Кэрролл. Алиса в Стране чудес
Как будто он подключил вторую пару стереодинамиков – как будто он подсоединил провода, когда второй стереоканал не только работал, но и был включен на полную громкость, – продолжавшаяся снаружи музыка внезапно дважды ударила Кути по голове, его словно бы встряхнуло, и он изумился самому факту того, что может слышать.
Выронив флакон, он схватился обеими руками за баранку и изо всех сил стиснул пальцы, скрипя зубами и внезапно покрывшись холодным потом, потому что с невообразимой скоростью падал в какую-то бездну – глаза его были широко раскрыты, и он сознавал, что видит перед собою приборную доску, и неподвижные стеклоочистители, и укрытый тенью тротуар за ветровым стеклом, но в голове у него что-то лязгало и вспыхивало, неопознанным проносясь мимо, и какие-то голоса восклицали, и сердце его колотилось от любви, и ужаса, и торжества, и веселья, и ярости, и стыда – и все это смешивалось, как цвета радуги на быстро вращающемся диске сливаются в белый, так искусно, что, казалось, составляло саму жизнь.
И круговерть не останавливалась. Напротив, ускорялась.
Из носа потекла кровь, и он упал правым боком на пассажирское сиденье, дергаясь и всхлипывая; глаза его оставались открыты, но так далеко закатились, что он не видел ничего, что находилось за пределами его собственного черепа.
Пит Салливан вскинулся на узкой койке и поспешно перегнулся через переднее сиденье, но, откинув занавеску, закрывавшую лобовое стекло, увидел, что его микроавтобус не катится с горы. Он чуть не вскрикнул от облегчения, однако все же перебрался на водительское кресло и с силой нажал на ручной тормоз.
Перед ним, за неподвижным бордюром, бесцельно брели по широкому газону полдюжины мальчишек в мешковатых шортах и футболках. На траву, окрашенную последними лучами заходящего солнца в золотисто-зеленый цвет, ложились их длинные тени.
Сердце Салливана отчаянно колотилось, и он заставил себя просидеть добрую минуту, прежде чем закурить, потому что руки его тряслись так сильно, что он не удержал бы сигарету.
В конце концов ему все же удалось закурить и набрать полные легкие дыма. Ему приснился дурной сон – неудивительно! – что-то о… поездах? Электричестве? Внезапном шуме в продолжительной тишине…
Машины. Его работа на атомной электростанции и других предприятиях? Вся сеть «Эдисона» – «Эд-кон», «Южная Калифорния-Эдисон».
Он еще раз с силой затянулся и погасил сигарету. Его машина стояла теперь в тени и определенно никуда не ехала, а небо к вечеру померкло. Он сидел и дышал медленно и ровно, пока сердцебиение не унялось. Что же теперь: поискать что-нибудь перекусить или попробовать еще поспать?
Он уехал с Лорел-Каньон-бульвара и выбрал стоянку возле парка Ла-Сьенега, к югу от Уилшир-бульвара. Там он задернул занавески над окошечками сзади, аккуратно расправил длинную занавеску, укрепленную на колечках над лобовым стеклом, заперся изнутри и забрался в постель. И проспал, похоже, несколько часов.
Мальчики уже добрались до вершины невысокого зеленого холма, на их смеющихся лицах играли светотени от заходящего солнца. «Пора Гриффита
[13] смотреть», – подумал Салливан.
Он сунул руку в карман – на сей раз за ключами. Нет, после такой встряски не уснешь. Значит, нужно пообедать – но сначала стоит зайти куда-нибудь выпить.
Анжелика Антем Элизелд дремала, сидя в автобусе «Грейхаунд», и видела во сне ранчо в Норко, где она провела детство.
Ее семья разводила кур, и обязанностью Анжелики было разбрасывать во дворе корм птицам. Одичавшие куры, разбегавшиеся от соседей, повадились ночевать на деревьях, а днем забредали в стаи домашней птицы. Все куры, дюжина кошек, а заодно и пара коз имели обыкновение собираться около горок сухого собачьего корма, который мать Анжелики каждое утро рассыпала на подъездной дорожке. Полдюжины собак, похоже, не возражали.
А убивал кур всегда дедушка – он хватал курицу за шею и с силой крутил над головой, словно намеревался закинуть ее как можно дальше, да забыл отпустить, и куриная шея ломалась. Однажды, когда старика посадили в тюрьму, мать Анжелики попробовала сделать то же самое, но курица не умерла. Чего только курица не делала – только не умирала. Она кудахтала, хлопала крыльями, отбивалась ногами, перья летели во все стороны, а мать снова раскручивала курицу над головой – и еще, и еще раз. Все дети плакали. В конце концов они отыскали в сарае топор, старый, совершенно тупой топор, и мать ухитрилась прикончить курицу, разбив ей череп. Мясо было жестким.
Для индюка приходилось портить мешок – прорезать в нем дырку, – заворачивать птицу в него и подвешивать на ветку вниз головой, а потом отступить как можно дальше и перерезать ей горло. Мешок был нужен для того, чтобы связать птице крылья – индюк может здорово ушибить крылом.
Как-то раз отец привез на машине живую свинью, и ее забили, и разделали, и готовили ее в яме, которую мужчины выкопали во дворе – мясо в огромной бадье не кончалось несколько дней, хотя есть его помогали все соседи. А мать несколько недель собирала яичные скорлупки – целые, потому что она осторожно прокалывала их с обоих концов шляпной булавкой и выдувала содержимое; она раскрасила скорлупки и наполнила их конфетти, и дети все утро бегали друг за дружкой и разбивали яйца о головы, и вскоре их головы и парадные одежды для церкви стали похожи на абстрактные пуантилистские картины.
А потом одна из таких картин воплотилась в действительность – уже ближе к вечеру брат разбил о голову Анжелики настоящее, оплодотворенное насиженное яйцо, а она, почувствовав на волосах теплую сырость, подняла руку, чтобы смахнуть ее, и в руке у нее оказалось крошечное, судорожно дергающееся, голое красное чудовище с закрытыми глазами, открывавшее и закрывавшее недоразвитый клювик.
