Она, конечно же, предпочла рассмеяться, будто пошутила, а не рассказывать правду, что ее мать считала и причастие, и процедуру катания яиц по телу больного человека – или сжигание васильков, или поедание бумаги с нацарапанным заклинанием – составляющими одной и той же веры.
На стеклянной крышке прилавка лежали пластмассовая зажигалка и открытая пачка «Мальборо», и Элизелд, которой книга о сигарном пепле напомнила об излюбленном фокусе бабушки, порывисто положила на стекло десятицентовую монетку и вынула сигарету. Женщины умолкли и уставились на нее, но не стали возражать, когда она закурила.
Она быстро пыхала сигаретой, не затягиваясь, и когда столбик пепла достиг полудюйма, она стряхнула его на стекло и быстрым движением кончика пальца размазала его в виде шестиконечной звезды Давида. Потом она дымила еще полминуты, а женщины настороженно наблюдали за нею с той стороны прилавка. Элизелд тщательно вытерла правую руку о бок своих джинсов.
В конце концов она стряхнула длинный столбик пепла в сухую ладонь, сжала кулак, растерла пепел пальцами и приложила ладонь в середину звезды.
Если все сделать правильно, основание ладони оставит отпечаток, похожий на бороду, а ногти подогнутых пальцев выскребут чистые пятна, похожие на затененные глазницы, а потом еще мазнуть по лбу из пепла, и получится лицо, схожее с ликом Иисуса, в первую очередь благодаря бородке и штрихам, напоминающим терновый венец. Этим якобы чудесным образом бабушка Элизелд выжимала слезы у взрослых мужиков.
Элизелд убрала руку – получилось неплохо.
Одна из женщин перекрестилась, вторая открыла было рот, чтобы что-то сказать, – и тут рисунок из пепла на стекле задвигался.
Элизелд опустила взгляд, когда глаза женщины широко раскрылись, и она сделала шаг назад, и в первый миг решила, что ее грубый рисунок пошевелил сквозняк, но картинка из пепла сама перерисовывала себя. Ломаные линии, изображавшие терновый венец, плавно изогнулись и обрели сходство с непокорными кудрями, широкое пятно бороды тоже переоформилось и превратилось в подбородок и брыли жирного лица. Пепел, окружавший провалы глаз, сложился в тонкий узор, изображавший мешки и морщины.
Элизелд мимолетом подумала, что ее ладони слишком влажны для того, что повторить эту штуку. Кровь громко пела в ее ушах, и она ухватилась за металлический край витрины, потому что чувство равновесия вдруг отказало.
Она узнала лицо. Это был Фрэнк Роча, один из пациентов, умерших во время последнего сеанса групповой терапии в клинике Элизелд в ночь Хеллоуина два года назад.
Затем расплывчатое изображение рта обрело четкость, как творог, твердеющий в молоке, если добавить туда уксуса, губы раскрылись и зашевелились. Звука, конечно, не было, и Элизелд не могла читать по губам, но она судорожно шлепнула рукой по пепельному изображению, да так, что чуть не разбила стекло.
Выражение ее лица, когда она посмотрела на женщин, было, вероятно жутким, потому что они обе попятились к телефону-автомату, висевшему на задней стене.
Элизелд бросила сигарету на линолеум и раздавила ее носком кроссовки.
– Yo volvere, – сказала она, – quando usted no esta tan ocupado. – Я вернусь, когда вы будете не так заняты.
Она повернулась и широким шагом вышла из «ботаники» на тротуар Сото-стрит. Задыхаясь, она ловила открытым ртом холодный утренний воздух, но чувствовала, как по ребрам слева бежит струйка пота.
«Это действительно было лицо Фрэнка Рочи, – думала она. – Боже!»
Ее собственное лицо было ледяным, как будто ее только что поймали на каком-то ужасном преступлении, и ей хотелось спрятаться, исчезнуть с этой улицы, из этого города, из-под самого неба.
Она до сих пор хранила письмо от Фрэнка Рочи в бумажнике, в заднем кармане этих самых джинсов. Ей хотелось выбросить его, выбросить бумажник, избавиться от всех бумаг и удостоверений.
Один из них наконец явился в действительности, убеждала она себя, яростно мотая головой и чуть ли не бегом удаляясь от уличившего ее прилавка «Ботаники». Тот последний сеанс, два года назад, действительно сработал, чтоб его… Все получилось! Доктор Олден, вечно пьяный старый говнюк, был прав, советуя мне уволиться. Надо было послушаться его, послушаться этих чертовых медсестер, несмотря даже на то, что, ругая меня, все они заблуждались в причинах. Я убила этих троих пациентов, которые умерли в конференц-зале клиники, и на мне лежит ответственность за то, что многие из них пострадали, а кое-кто до сих пор находится в той или другой психиатрической больнице.
Анжелика Элизелд живо помнила те два раза, когда ее вызывали в кабинет доктора Олдена.
– Войдите, – сказал он, когда она подошла по коридору к его отгороженному отсеку, напоказ набитому книгами. – Доктор Элизелд, будьте любезны закрыть дверь и присаживайтесь.
Олден, глава постоянного штата больницы округа Хантингтон-парк в Санта-Фе, назначенный на эту должность из политических соображений, лохматый, с желтыми от никотина пальцами, половину времени бывал пьян. Тридцатидвухлетняя Элизелд была психиатром с титулом «директор по медицинскому образованию для психиатрической подготовки». Она проработала в окружной больнице уже два года и в девяностом году заработала 65 000 долларов.
И она чувствовала, что заслужила эти деньги. После интернатуры она осталась в окружной больнице, исходя из поистине альтруистических соображений, а не только потому, что это был путь наименьшего сопротивления – обстановка, напоминавшая о странах третьего мира, гарантировала ей опыт, на какой в более благополучных районах нельзя было рассчитывать, и ей действительно хотелось посодействовать людям того круга, какой обычно не имеет доступа к психиатрической помощи.
Перегнувшись через стол, Олден протянул ей сложенный лист бумаги.
– Это принесла мне сегодня утром старшая сестра, – сказал он с вымученной улыбкой. – Вам надо бы прочесть, что тут написано.
Докладная старшей сестры Олдену, осуждавшая Элизелд и ее методики, заканчивалась словами: «Медсестры и другие сотрудники утратили доверие к доктору Элизелд и снимают с себя ответственность за выполнение ее предписаний».
Элизелд давно усвоила, что в каждой больнице на деле заправляет средний медицинский персонал, и ни один начальник не решится пойти на конфликт с ним, однако же дерзко взглянула на Олдена.
– Мои пациенты идут на поправку. Спросите медсестер, пусть они сами скажут, каково состояние моих пациентов в сравнении с больными других докторов.
Олден продолжал растягивать рот в фальшивой улыбке, но при этом откровенно хмурился.
– Нет, мне совершенно не нужно спрашивать их. Вы должны знать не хуже меня, что вашим методам не место в современной больнице. Куклы вуду! Спиритические доски Уиджи! И сколько свечей вы держите на полках – этих, длинных с… с картинками святых и… и Бога, и Девы Марии? Разве может быть какая-то польза от… от седобородого Бога, европеоида, мужчины, размахивающего скипетром, свесившись с облаков! А тут еще растафарианские и сантерианские атрибуты! В вашем кабинете пахнет, как в церкви, а выглядит он точь-в-точь как палатка какого-нибудь невежественного мексиканского гадальщика!
