Пролог
990, конец апреля
– Ну что, Добрынюшка? Сказывал, любят и почитают тебя новгородцы?! Говоришь, твое слово в Новгороде все одно как решение самого вече?
Путята не произнес это, а почти прорычал, припав плечом к дверному косяку, – рожа вся в крови и слезах, обычно холеная борода торчит в сторону, словно кто таскал за нее солидного воеводу.
Епископ Иоаким Корсунянин, прибывший на север Руси от самого Греческого моря, даже привстал ошеломленно, а потом слабо опустился обратно в кресло. При свете огня в плошке было видно, как он побледнел. Но сам Добрыня остался спокоен. Смотрел на Путяту немного исподлобья темными жгучими глазами, только соломинка, какую жевал до этого, застыла в углу его пухлых губ.
А Путята не унимался: то вдруг захохотал как безумный, то стал биться виском о косяк и рычать, как зверь. Потом даже заругался грязно, как никогда ранее не позволил бы себе при почтенном Иоакиме и не менее уважаемом им Добрыне – дяде самого князя Владимира. Сейчас же с рыка на бешеный крик переходил и снова вопил.
– Ох, ох, славные новгородцы почитают посадника Добрыню ну чисто батю родного! Ах да и встретят его посланцев хлебом-солью! А вот это на, выкуси! – едва не налетев на Добрыню, ткнул Путята ему в нос скрученный кукиш. – И срать я хотел на твоих новгородцев! Резать их буду, как собак бешеных! Валить всех и вас в том числе…
Иоаким истово перекрестился, а молодой дьяк Сава даже пошел наступать на воеводу:
– Как смеешь ты, нечестивый, такое говорить при его преподобии!..
И отлетел прочь от мощного удара Путяты. И хотя Сава сам был высок и плечист, но рухнул, будто тростник подломленный.
Больше Добрыня вытерпеть не мог. И пусть он подле могучего Путяты смотрелся более мелким и хрупким, но сейчас вмиг скрутил воеводу, зажав его голову под мышкой, и, не давая опомниться, поволок прочь. На сопротивление и глухой рев Путяты внимания не обращал, тащил его, бился с ним о бревенчатые стены перехода, несмотря на отчаянные попытки того вырваться. Наконец он выволок упирающегося воеводу во двор и, заметив у конюшни колоду для водопоя, рывком окунул его голову в воду.
– Ну же, охолонь немного, охолонь, я сказал!
Удерживал какое-то время клокочущего в воде Путяту, вынул, чтобы тот вдохнул, а потом опять с силой навалился, не давая высвободиться. При этом быстро озирался. Видел, как на них ошеломленно и потерянно смотрят дружинники из отряда Путяты, видел и самих дружинников… Выглядели они так, словно из сечи лютой вернулись, а не из посольской поездки в мирный Новгород, куда не так давно он их сам отправил.
– Да что случилось, ради самого неба? Ну, соколики, отвечайте!..
Не столько спрашивал, сколько вопросом удерживал на месте, чтобы не помешали. Но уже понял – беда случилась. И беда негаданная.
Путяту он все же отпустил, когда решил, что с того достаточно. Все еще задыхающийся воевода, осев под бревенчатой стеной, со стоном втягивал воздух. И через миг произнес с дрожью в голосе:
– Страшно там было, Добрынюшка. Я ведь всякого повидал на своем веку, но там… Святым заступником своим клянусь, что такой исполох
1 меня обуял…
Немыслимо воеводе говорить подобное при его ратниках. Но те сами отступали, отходили в сторону, отводя взоры. Лишь кто-то сказал:
– Наш воевода не врет, видит бог. Но ты не серчай на него, Добрыня. Путята сына твоего из горящей избы на себе тащил. Эти бешеные на нас всем скопом набрасывались, мы еле успевали отбиваться, а он все одно Коснятина не покинул, спас. Вон там мальчонка твой, бабы его уже приняли.
Добрыне показалось, что он ослышался. Сына? Коснятина? Он шагнул, куда ему указывали. Бревенчатая гостевая изба в Городище стояла за хороминой
2, к ней вела ладная, выложенная плахами мостовая, но Добрыня все равно несколько раз споткнулся, пока дошел. А увидев сына, даже не узнал в первый миг. Пять лет назад, когда он по приказу Владимира уезжал в поход на булгар
3, Коснятин еще в бесштанниках
4 бегал, а сейчас на лавке сидел худой длинноногий подросток, поникший и всхлипывающий, что отрокам уже вроде как и не к лицу. Хотя вон даже Путята ревел…
Добрыня приблизился, погладил сына по светловолосой голове. А тот ткнулся родителю в живот, плечи вздрагивали. Добрыня сказал как можно спокойнее:
– Ну, ну, я тут, я с тобой. Будет реветь, говорю.
Сам же словно опасался спросить о жене. Дурное чуял.
Что дурное произошло, ему позже поведал уже немного пришедший в себя Путята. Они сидели при свете плошки в небольшой коморе, воевода рассказывал, Добрыня слушал – и не верилось. Как же так? Новгород, его Новгород, в котором он без малого двадцать лет был посадником, в котором знал всех и каждого… В котором он, наставник юного Владимира, сам поднялся и столько сделал для блага этого словенского
5 града, стал тут уважаемым и даже любимым… И такое предательство теперь!
Отправляя вчера в Новгород воеводу Путяту с его отрядом, Добрыня ни о чем худом и помыслить не мог. Думал, все ладком пойдет, как только Путята сообщит жителям о возвращении почитаемого в граде посадника. Ну а сам Добрыня остался переночевать тут, в Городище, чтобы дать передохнуть епископу Иоакиму Корсунянину. Епископ уже не первой молодости был, а, учитывая, какой путь им пришлось проделать от самого стольного Киева, заезжая в грады и веси, где Иоаким с Добрыней обращали людей к вере христианской, такой отдых для почтенного священнослужителя казался вполне уместным. Почитай, полгода добирались они на север, и везде приветливо их принимали. Да и кто пойдет против родного дяди прославленного князя Владимира? Так что в Новгород Добрыня рассчитывал ввезти епископа под звуки труб, при полном стечении народа словенского. Отправленный же наперед Путята должен был подготовить все к их приезду. И, напутствуя воеводу, Добрыня так и сказал: сердечно встретят его новгородцы, хлеб-соль поднесут, узнав, что он от самого Добрыни прибыл. А что о новой вере христианской будут они сообщать в Новгороде, так кого это там смутить может? Ведь уже не один год обитали христиане во граде, иноземные христианские подворья давно расположились на Торговой стороне Новгорода.
