Что «пока» – не сказала. Отодвинулась от гостя. Но он не унимался, все твердил, что за спутников своих, Забаву и парня, волнуется.
– Ничего с ними без моей воли не случится, – не выдержала наконец ведьма. И, словно вспомнив о чем-то, сразу ушла – печальная, гордая, одинокая. Добрыне даже жалко ее стало. Но жалеть чародейку он себе не позволил. Не для этого сюда явился.
Он обследовал ее избушку. Удобная она у Малфриды была, по-своему богатая. Волоковые окошки открыты в ночь, наличники в резьбе. Ложе широкое стояло изголовьем к бревенчатой стене – не какие-то там полати, а как господская одрина. Да еще тканым покрывалом застеленное. Добрыня это покрывало внимательно оглядел. Нитка была шерстяная, но шелковой тесьмой проплетенная. Вот он и стал шелковые нити выплетать, совсем изорвал покрывало. Зато из шелка ему удалось сплести крепкий шнурок-удавку. Закинуть такой на шею чародейке да сдавить посильнее. Но понимал, что с такой, как ведьма, это будет непросто. К тому же, учитывая ее страшную силу, лучше камнем сперва оглушить. И Добрыня долго бродил в сгущающихся сумерках вдоль озера, выискивал, где покрупнее булыжник. Или какая из коряг покрепче. Мало ли что ему может пригодиться, когда час настанет?
За всеми его хлопотами наблюдали лесные нелюди. Один раз белесый призрак какой-то старухи за плечом замаячил; она разевала беззвучно рот, как будто браниться пыталась, норовила костлявыми руками коснуться, но отдергивала их, словно обжегшись. А то и вообще дивное произошло: земля вокруг стала подрагивать, гул равномерный и тяжелый раздавался, словно двигался некто невероятно огромный. Добрыня даже о Ящере подумал, но потом заметил двух здоровенных седых мужиков, возвышавшихся над самыми высокими деревьями. Они шли друг за другом сутулясь, тяжело ступали, будто каждое движение огромных тел давалось им через силу. В сумеречном свете их лица казались печальными, как на похоронах, одеты тоже были во что-то темное, но уж больно истрепанное, все в прорехах. В какой-то миг Добрыне показалось, что его заметили, – тяжелый бесстрастный взор одного из них, словно проникая сквозь чащу, был обращен к Добрыне. Потом и другой посмотрел. От этого пустого, неживого взгляда даже кровь в жилах застыла. Но потом гиганты двинулись дальше, ушли, так же медленно ступая, только гул их тяжелых шагов еще раздавался, пока не стало тихо. Добрыня понял – волоты это были, древняя раса, обитавшая тут в древности до того, как начали расселяться люди. В сказах старинных говорилось, что волоты в чем-то прародители славян, но уж больно тяжелы для матери-земли они были, вот и вымерли, перестали плодиться, оставив лишь частицу своей богатырской крови в самых сильных хоробрах. Но увидеть их тут, в нави… Добрыня понял, что в этом мире все столь древнее, что тут даже смогли доживать свой век последние древние великаны волоты.
Ночь текла своим чередом, Добрыня даже подремывать начал, но боролся со сном. Заснуть ему было страшно – нет ничего хуже того, чтобы оказаться беспомощным перед тем, кто зовет его во сне. Зато всех этих скалящихся и подползающих духов навьего леса он отчего-то совсем не опасался. Даже перед волотами, которые так впечатлили его, Добрыня от страха себя не потерял. Может, потому что он сын Малфриды и в нем есть частица ее колдовской крови? Однако, скорее всего, эту спокойную уверенность Добрыне дали рассказы Свенельда, пояснявшего ему, еще отроку, что человек сильнее нелюдей и духов. Потому и уходят они в свой мир нави, куда обычному смертному без провожатого нет хода. Свенельд в этом разбирался, он не только рати водил, но и сражался с колдовством, с нежитью, духами, упырями. Добрыня всегда старался на Свенельда равняться и страстно желал, чтобы именно Свенельд оказался его отцом. Ведь неспроста воевода всегда ему покровительство оказывал. Как-то Добрыня даже спросил о том Свенельда. Но тот резко покачал головой, приказав больше об этом не спрашивать. А ведь Малфрида до сих пор Свенельда не забыла. Может, и признается… О таком только женщина знает.
Сквозь ночной сумрак со всполохами призрачного света прошла неприкаянная тут Дрема. Дреме надо в мире людей быть, там она расслабление и сон спокойный дает. А тут Добрыне пришлось облить себя водой из озерца, чтобы согнать наваливающуюся сонливость. Нет, заснуть ему тут, да еще без креста, опасно. Сколько он так, без отдыха, продержится? И где это его мать-чародейка шастает? Так ведь и не признала Добрыню… Да и помнит ли такая, как она, что у нее когда-то дети были? Похоже, уйдя из обычного мира, она сама превратилась в нелюдь.
О том, что в Малфриде осталось нечто человеческое, Добрыня узнал, когда она неожиданно возникла рядом. Похоже, он все же задремал, когда вдруг ощутил, как его обнимают нежные, теплые руки, как к телу прижимается горячее дрожащее тело, как уста опаляют уста. И это было так сладко! Еще сонный, расслабленный, он вмиг почувствовал горячее желание, ответил на поцелуй, отдался этим объятиям, потом и сам стал целовать ее жарко. Она же навалилась на него, урчала, как кошка, руки ее шарили у него под одеждой.
– Возьми меня, любый, – прошептала, когда от поцелуя у обоих перехватило дыхание. – Возьми меня всю… Я так истосковалась по жаркому мужскому телу!..
Совсем близко он увидел ее закрытые глаза, влажные алые губы, упавшую на чело волнистую темную прядь… Почти такую, как он спрятал у себя за поясом, когда у него в руках истончилась чешуйка Ящера.
Миг – и он отстранился.
– Погоди!
Малфрида словно не слышала, вновь обвила его руками и ногами, вновь прижалась, бурно дыша. Одежда сползла с ее плеча, оголив крепкие белые груди с крупными сосками. Устоять против страсти чародейки было так трудно…
Но он вырвался почти грубо.
– Погоди немного!.. Дай сказать…
– Потом скажешь. Я вся горю, я изнемогаю! Иди же ко мне.
Но Добрыня разнял обнимавшие его руки, почти отполз от нее, заслоняясь.
– Нельзя! Ни в одном мире порождение со своим же порождением не сходится. Сойтись нам – страшное проклятие на головы обрушить. Мы ведь близкие родичи с тобой… Ближе и не бывает.
Вот он и сказал то, о чем сперва не думал говорить – что она его родила. Ибо не знал Добрыня, как ее сейчас остановить. Она была такой сильной… такой влекущей, желанной. Ему необходимо было напомнить не столько даже ей, сколько себе, что они не могут, не смеют сойтись плотски!
И, заметив некую растерянность на ее лице, он посмотрел в затуманенные глаза женщины и твердо произнес:
– Я твой сын Добрыня. Ты родила меня в древлянской земле во время похода княгини Ольги на это племя.
Малфрида села, подняла на него глаза и смотрела не отрываясь. Еще растерянная, еще полуголая, бурно дышащая. А его вдруг обуял дикий стыд. Отвернулся, отошел и несколько раз со всей силы ударил кулаком по стволу дерева, так что боль отдалась в плече, костяшки пальцев закровило. Но надо было сообразить, что сказать дальше. Малфрида наверняка слышала о нем, о советнике и воеводе князя Владимира, – да кто о нем на Руси не слышал! Поэтому скоро поймет, вспомнит, как он помогал князю-крестителю.
– Значит, такие дела, – начал он, убирая с глаз упавшие волосы. – Я тебя давно искал. Ты же мать мне, я о тебе столько наслышан, вот и хотел повидаться. А нашел – узнал, что ты служишь Ящеру. Сперва думал, что болтовня все это. Теперь понял – не лгут люди. Но я уже здесь, я все оставил ради нашей встречи…
